Эми Хармон - Такая разная Блу (ЛП)

Когда меня выписали из больницы, Уилсон отвез меня домой, уложил в постель и остался рядом еще на одну ночь. Он ни разу не пожаловался и не произносил пустых слов и банальностей. Он просто был рядом, когда мне это было нужно сильнее всего. И я оперлась на него, должно быть, сильнее, чем следовало. Но я не позволяла себе ни думать об этом, ни спрашивать. Я позволила позаботиться о себе и отказаться от самоанализа.

С течением дней Уилсон давал мне все больше и больше пространства, и мы вернулись к модели, напоминающей дни и недели до рождения Мелоди. Я почти сразу вернулась на работу в кафе и снова начала вырезать. В некоторых вопросах жить стало довольно сложно. Сразу после рождения Мелоди я перевязала грудь так, как показала сестра, но та все равно болела и протекала, и я просыпалась вся мокрая, с простынями влажными от молока и прилипшей к телу ночной рубашкой. Мыться было почти больно, тело казалось чужим, и я не могла смотреть в зеркало на опухшие груди, предназначенные для вскармливания, на живот, что становился плоским день ото дня, и руки, которые так давно не держали то, что мне уже не принадлежало. Время от времени я забывала об этом и протягивала руку, чтобы погладить свой живот, а потом вспоминала, что оставшаяся выпуклость была не ребенком, а опустевшим чревом. Я была молода и активна, поэтому мое тело быстро восстанавливалось. И вскоре единственным напоминанием о том, что она когда-то была частью меня, стали испортившие кожу слабые растяжки. И эти растяжки казались мне прекрасными. Драгоценными.

В конце концов, я поймала себя на том, что сознательно не отшлифовываю несовершенства на куске можжевельника, который вырезала и украшала. Отметины на дереве напоминали растяжки на моей коже, и я внимательно следила за ними, словно их удаление означало для меня готовность забыть. В конечном итоге я увеличила их так, что линии и трещины стали похожи на глубокие каньоны и темные впадины, а изящные удлиненные ветви извивались и изнывали, как сжатые в кулаки пустые руки.

Однажды вечером, когда я работала над скульптурой, Уилсон зашел в подвал проведать меня, я сидела на перевёрнутой бадье и молча смотрела на свое творение.

— Как ты собираешься назвать ее? — спросил он после долгого молчания.

Я пожала плечами. Я не заглядывала так далеко. Впервые я подняла на него взгляд.

— А как ты думаешь стоит ее назвать?

Он перевел взгляд обратно на меня, и печаль в его дождливо-серых глазах заставила меня немедленно отвернуться, дрожа от жалости, которую я в них увидела.

— Потеря, — прошептал он. Я притворилась, что не слышу. Он пробыл со мной час, глядя на то, как я работаю. Я даже не услышала, когда он ушел.

***

Жизнь болезненными шагами возвращалась в нормальное русло, настолько нормальное, насколько было возможно. Я работала, вырезала, ела и спала. Тиффа часто звонила, чтобы узнать, как мои дела, и заговаривала о малышке, только если я сама просила ее об этом. Она была осторожной и тактичной, но сердечной в своих описаниях. С каждым разом я могла выслушать больше, хотя когда я в первый раз услышала в трубке плач Мелоди, то тут же закончила разговор. Остаток ночи я провела в своей комнате, убедившись, что мое сердце окончательно разбито, и ни время, ни слезы не способны облегчить мою боль.

Но время и слезы оказались куда более эффективными тонизирующими средствами, чем я думала. Всю свою жизнь я избегала горя, держала его в себе, словно должна была избежать его любой ценой. Джимми всегда был таким сдержанным, и я переняла его философию. То ли это были гормоны, то ли чисто биологическая реакция, то ли тот факт, что я осознала свою связь с Богом, но я очень мало знала о том, как избежать боли. Однако с момента рождения Мелоди я поняла, что наделена способностью плакать. В слезах была сила. Сила исцеления, сила избавления от боли и освобождения от нее, сила проживания любви и отталкивания от себя потери. И чем больше недель складывалось в месяца, тем меньше я плакала и больше улыбалась. А моим спутником все чаще становилось умиротворение.

Но по мере того, как мир и принятие становились моими близкими друзьями, Уилсон отдалялся от меня все больше. Сначала я была очень ему благодарна просто потому, что компания из меня была просто ужасной. Но как только я начала исцеляться, я потеряла своего друга, и он почти перестал появляться. Я полагала, что, возможно, он чувствовал, что его работа закончена. Возможно, Мелоди родилась, и на этом все кончилось.

Прямо перед Рождеством я отпросилась на два дня с работы и отправилась на большую охоту за древесиной. Я поехала в Аризону, ворвалась с угла в Южную Юту и окружным путем вернулась обратно в Вегас с грузовиком, полным можжевельника, красного дерева и мескита, резьбой по которым я могла заниматься месяц по воскресеньям. Проливные дожди и наводнения за месяц до этого перенесли отвалившуюся древесину с возвышенности в овраги и долины, благодаря чему стало сказочно просто найти то, что нужно. К сожалению, мне пришлось отказаться от самых тяжелых кусков дерева, потому что, хоть я и использовала рычаг, шкив и рампу, некоторым материалам требовалось больше одной женщины с ее инструментами. Когда я планировала поездку, то надеялась, что мне удастся убедить Уилсона поехать со мной. Из-за рождественских каникул у него появилось свободное время. Но он так откровенно пытался держаться от меня подальше, что я даже не стала пытаться.

Когда я, грязная и усталая, в испачканных ботинках, с ушибами, в порванной одежде и с ноющими ногами вернулась домой вечером в понедельник, то была совершенно не готова к встрече с Уилсоном и Памелой. К несчастью, они подъехали к дому в тот момент, когда я пыталась разгрузить свой пикап у входа в подвал. На Памеле была короткая белая юбка, туфли для тенниса и облегающий спортивный топик, волосы были собраны на затылке в игривый хвостик. Она поморщилась, когда Уилсон подскочил к моему грузовику и стал помогать мне выгружаться. Она мялась на месте в течение двух минут, переминаясь с одной ноги на другую.

— Дарси, я замерзла. Пойдем внутрь, — пожаловалась она и улыбнулась Уилсону, когда тот отвлекся, чтобы взглянуть на нее.

— Иди внутрь, Пэм. Тут очень холодно. А я помогу Блу спустить это в подвал.

Памела поморщилась и задержала на мне долгий, полный сомнения взгляд. Могу поспорить, ей не хотелось оставлять Уилсона. Женщины сразу чувствуют подобные вещи. Между мной и Уилсоном могло что-то произойти. И она знала об этом. Я лишь пожала плечами. Не мои проблемы.

— Серьезно, Пэмми. Поднимись в мою квартиру. Я буду через минуту. Тебе нет смысла стоять на холоде, — настаивал Уилсон.

На самом деле было не так холодно, хоть декабрь в пустыне и может быть на удивление морозным. Но я полагала, что, надень я тонкий костюм для тенниса вместо джинс, рабочих перчаток и фланелевой рубашки, я бы тоже замерзла. Я не понимала, почему Памела так волнуется. Мой нос покраснел, щеки были поцарапаны, и я бы никому не смогла вскружить голову, в том числе и Уилсону. Должно быть, Памела пришла к тому же выводу, потому, что она смерила меня долгим взглядом и поплыла прочь, сообщив, что немного посмотрит «телик».