Тара Сивик - Прыг-скок-кувырок, или Мысли о свадьбе

– Картер, не забудь: не смотри на мои…

– О, ИИСУСЕ ХРИСТЕ! ЭТО ЧТО, ЕЕ ВНУТРЕННОСТИ? ЭТО ЧТО Ж, БЕНАТЬ, ТАКОЕ? О, БОЖЕ МОЙ!

Слышу резкий звук взвизгнувших по полу подошв: скорее всего, сестры бросились к Картеру, чтобы увести его от ужасного зрелища.

– Уф, бенать, неужто я только что переступил через трубу, по которой кровь из нее течет в ведро? Это-то, бенать, зачем?

Когда вам делают кесарево, вы мало на что способны, только лежать да вслушиваться в происходящую вокруг вас возню. Ничего похожего на то, чтоб у вас получилось нечто вроде: «Послушайте, док, не отпустите меня на минутку? Мне нужно встать и посмотреть, как там мой жених, убедиться, что его не вырвет на нашу новорожденную». До начала кутерьмы мне сделали укол позвоночной анестезии, а это значит, что у меня все тело, от шеи и донизу, онемело. В данный момент пользы от меня никакой и никому.

– Тебе же говорили: не смотри! – кричу я Картеру.

– Это самое первое, чего никогда и никому не надо говорить. Как же иначе, если мне говорят: не смотри, – меня точно потянет посмотреть, – откликается Картер, голос которого звучит все ближе и ближе. – Боже мой, Клэр, мне кажется, я видел, как у тебя на груди лежала твоя же селезенка.

Следующее, что я осознаю, это стоящий рядом со мной Картер, держащий в руках крохотный, идеально стянутый сверток с дочкой. Туго завернутая в бело-розовое с голубым больничное одеяльце, с розовым чепчиком на головке, она похожа на маленький буррито, пирожок, из свернутой лепешки.

Картер подносит ее прямо ко мне и укладывает на подушку рядом с моей головой, чтоб я могла поцеловать ее в щечку.

– О, бог мой, она самая прекрасная, – вскрикиваю я, вглядываясь в спящее личико.

– Ну, типа прекрасная. Только, по-моему, у нее слоновья болезнь влагалища, – тихонечко говорит мне Картер.

Я смеюсь и протягиваю руку, чтобы погладить нежную, розовую щечку девочки.

– Это нормально, – говорит одна из сестер, проходя мимо нас, чтобы забрать что-то из шкафа у стены. – У всех детей непомерно большие половые органы, когда они рождаются.

– Ага, ты бы посмотрел, какой величины были яички у Гэвина, когда он родился, – говорю я. – Иисусе! Он в них мог бы небольшую страну упрятать.

– Слушай, может, именно таким он и должен был родиться. Знаешь, там, от отца набрался, и всякое такое, – замечает Картер, склоняясь, чтобы поцеловать малышку в щечку, а потом и меня.

– О'кей, папа, если желаете, то можете пройти с малышкой по коридору в детскую и помочь ей принять первую ванну, а также порадовать доброй вестью членов вашей семьи, – говорит доктор. – Мы поместим Клэр в послеродовую палату минут через сорок пять. Нам осталось всего лишь зашить ее.

Приходит сестра, забирает девочку и кладет ее в кроватку-каталку, на которой висит бирка: «София Элизабет Эллис, 7 фунтов 10 унций» [77].

Я отказалась от имени из «Клана Сопрано», но уступила, позволив Картеру выбрать итальянское имя.

– Я так люблю тебя, – произносит Картер, накрыв ладонью мою щеку и склоняясь ко мне из-за головы, чтобы поцеловать в губы.

Я поворачиваю голову набок и смотрю, как любовь всей моей жизни везет каталку с нашей новорожденной дочкой.

Когда они ушли, я закрываю глаза и стараюсь получить удовольствие от бегающего по жилам морфия, считая при этом все потрясающие блага, какими одарена. Жаль только, всю дорогу со счету сбиваюсь. Пока доктор меня зашивает, он и сестры вслух ведут счет, и это очень сбивает. Когда мне делали кесарево с Гэвином, я спросила, чем это, черт возьми, они занимаются, и получила ответ: медикам приходится считать все инструменты и тампоны-губки, чтобы быть в уверенности, что ничего не осталось в теле. Тогда я подумала, как было бы забавно начать произносить вслух числа наугад и посмотреть, не нарушит ли это их сосредоточенности. Два, семь, один, пятнадцать, тридцать пять. Но потом сообразила, что получится совсем не смешно, если они потеряют какую-нибудь хрень в моей утробе. Весело, когда это кто-то другой, и не очень, если мне придет нужда возвращаться в больницу месяцев шесть спустя, потому как пара ножниц присоседилась к моим почкам, или я шприцы вместо кала метать начала.

Отрешаюсь от непрестанного гула считающих голосов и думаю лишь о том, как прекрасна моя жизнь. Дождаться не могу, когда Гэвин познакомится со своей младшей сестричкой, и всамделе предвкушаю восторг, с каким буду показывать ее родителям Картера. Впрочем, еще вопрос, такая ли я счастливая или нет, потому как знаю: следующие четыре дня я проведу, исключительно дожидаясь, когда морфий и викодин взбодрят, если паче чаяния у меня появится желание вскрыть себе вены.

Мужчина, которого я люблю больше всего, хочет жениться на мне, у нас потрясающий мальчишка, который все время держит нас начеку, новорожденная здоровенькая девочка, самая лучшая родня и друзья лучше некуда. Ладно-ладно, может, и не лучшие. Приемлемые. Жизнь хороша. Ничто сейчас не способно прогнать от меня это ощущение, если только анестезиолог не перекроет мне краник капельницы с морфием. Я его попросту мужского достоинства лишу, если он пойдет на такое. Уверена, доктор сможет отыскать для меня лишний скальпель в моей утробе.

– Ого, вы только взгляните на это! – слышу я восклицание доктора.

– Вот это да, – произносит в ответ одна из сестер.

– Эй, что там такое? – спрашиваю я.

– Кто-нибудь сможет фотоаппарат принести?

Ладно, тому, у кого живот вспорот и кто к столу припечатан, тут ловить на слух нечего.

«Кто-нибудь, сдерните эту, мать ее, занавеску. Мне до крысиной задницы, если я сквозь собственное нутро и свое же влагалище увижу белый свет. Я даже помогу вам дерьмо обратно запихать».

Я слышу перешептывание, от которого мне становится малость не по себе. То есть, о чем бы это им шептаться? Неужто еще одного младенца углядели, о котором никто прежде и знать не знал? Или лишний желудок нашли? Может, мне полагалось быть близняшкой, а я ее слопала? Они что, отыскали мою сестру-двойняшку? Неужто она сейчас смотрит на них, типа сказать хочет: «Народ, какого рожна? Тащите меня, к чертям, отсюда. Мне двадцать пять, а я ростом с кулачок. Мне, по-вашему, что, типа уютно?»

Мне всегда хотелось иметь сестру. Могу носить ее в сумочке, как Пэрис Хилтон носит свою собачку. Могу устроить ее у себя на плече, и она будет типа моего доброго ангела, подсказывающего, какие решения мне принимать.

Впрочем, а вдруг она окажется злыдней? Двадцать пять лет – большой срок, чтобы просидеть в чужой утробе. Сам Иисус, наверное, сбросил бы несколько Е-бомб за такую ерунду. Она, может, сидела бы у меня на плече и поливала бы всех вокруг руганью.

«Ты устала? А мне плевать. Я двадцать пять на твоей матке, как на подушке, спала».