Лариса Райт - И все-таки это судьба (сборник)

– Поставь сумочки, сына, я сама справлюсь.

– Ой, не трогай стол, надорвешься!

– Шапочку надень, простудишься. А шарфик, шарфик, Валерочка? Давай я тебе носик вытру, моя радость.

Это все, конечно, замечательно, когда ребенку три года, но сы́ночке уже тринадцать, и есть все шансы на то, что носик мама не перестанет ему вытирать и в тридцать три. Нет, пусть другие будут слабыми, добрыми, амебными. Будут сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Да что Шура такого сделала? Она ведь и не ради себя старалась. Для семьи все, для сестренок родненьких. А за роман с женатиком расплатилась уже. Валеркой. И хорошая цена, между прочим. Ребенку нужен папа. Нужно мужское слово, нужна мужская рука. Да и Шура устала тянуть на себе всех и вся, хочется опереться на кого-то сильного и надежного. Что? Опять отнимает чужое? Жизнь покажет какое. Чужое к ней в сети не попадет, а свое не отстанет.

– Знаете, у меня есть сын, – говорит она неожиданно.

– И мама, – отзывается доктор.

– Да, еще сестра, но она очень далеко живет.

Он молчит. Не спрашивает, есть ли кто-то еще и с кем сейчас ее сын. Наверное, ему это не интересно, потому что не интересна она.

– Маленький ребенок?

Лед тронулся!

– Нет, вполне взрослый. Уже тринадцать.

– Трудный возраст.

– Пока не замечаю, он у меня послушный мальчик.

– Повезло. Мои такие пируэты устраивали.

– А у вас их много?

– Трое.

Трое?! Вот у этой мадам с декольте трое детей? Нет, я решительно чего-то не понимаю. Ну, у него-то, ясное дело, их хоть семеро по лавкам сидеть будет, он и не заметит. Он должен видеть зажим и скальпель, а остальное как-нибудь само приложится.

– Ну, старшие выросли уже, они с матерью отдельно живут.

А! Ну, слава богу, значит, еще не выжила из ума. Кое-что соображаю.

– Не сошлись характерами? – И зачем она лезет не в свое дело? История-то уже давняя, прошлая, забытая, наверное. Наладилось ведь все у человека, зачем ворошить?

– Ага. Не сошлись. Она и моя работа.

– Предательница, да?

– Нет. Просто хорошая женщина, которая знала, что заслуживает большего, чем муж, скачущий по больницам и забегающий домой иногда только затем, чтобы сменить рубашку.

– Трудно вам было?

– Да и ей нелегко. Дом, дети полностью на ней. Кто-то выдерживает, кто-то ломается. Она сломалась.

– Наверное, не любила?

– Ну, почему же. Это только кажется, что любовь у всех одинаковая, а на самом деле она у каждого своя.

Вот это точно. Он прав. У Шуры вот с Валеркиным папашей очень своеобразная любовь получилась.

– Заговорились мы что-то, Шура. Вас, наверное, сын ждет.

– А вас? – Погибать, так с музыкой. В конце концов, надо понять, можно ли еще на что-то надеяться.

– Меня, Шура, кроме пациентов, никто особо не ждет.

– Хотите, я вас буду ждать?

Он смотрит на нее очень серьезно. Даже в полумраке читается грусть, наполняющая его глаза. Он молчит, молчит долго, кажется, целую вечность. Наконец кивает и говорит тихо, слишком тихо, но даже эта тишина звучит в Шурином сердце оглушительным радостным набатом.

– Я подумаю.

Шуре бы остановиться, притормозить, но она уже мчится галопом, и ничто не в состоянии удержать теперь ее напор. Прежде чем включается разум, душа ее в бешеном натиске требует точного ответа:

– Долго?

– Разве что совсем чуть-чуть.

С другой стороны стола его ярким пламенем жжет пара пылающих надеждой глаз. Как обмануть их? Как разочаровать? Разве можно вот так наотмашь резким отказом? Нет-нет, это только на работе он мастак по живому резать, а в личном никак, с личным он осторожничает. На теле рану зашить – плевое дело, а душевная, как ни зашивай, кровоточит годами.

– А давайте сходим в кино, Шура.

– А давайте! – Глаза полыхнули веселыми искрами. Хорошая она женщина, приятная, только одинокая очень и неустроенная. Такое не скроешь ни укладкой, ни макияжем. Хоть бы выкарабкалась ее матушка. Уж он постарается.

– В воскресенье? Или вы заняты с сыном?

– В его возрасте он будет только счастлив, если мама оставит его в покое. – Шура улыбается искренне и становится даже красивой.

– В таком случае выберите кинотеатр, фильм и сеанс, а я куплю билеты.

На том и решили. Через несколько минут Шура уже ехала домой в такси, заботливо оплаченном Владимиром. Она ликовала, испытывала торжество. Она радовалась. А еще ей неудержимо хотелось плакать. То ли сказалось нервное напряжение последних месяцев, что провела она в тревоге и тщетных попытках вылечить маму. То ли накрыла ее пелена облегчения. Накрыла светлой, прозрачной вуалью, что приподняла мрачную, тяжелую ткань жизни, в которую до этого куталась Шура. То ли расцвела яркими красками надежда и заголосила, запела утешительными словами о том, что все будет хорошо.

– Все будет хорошо, – прошептала Шура. Она прислонила лоб к запотевшему от дождливой осени стеклу и тихо, по-женски всплакнула счастливыми слезами.

В четверг после собрания Дина пришла домой с опозданием.

– Дина! – Бабушка стояла посреди коридора, опершись на трость, и укоризненно смотрела на внучку. – Но, право слово, разве можно заседать столько времени?! Себя не жалеешь – людей пожалей! У них других дел, что ли, нет, как только выслушивать про взносы и мероприятия?

– Ой, ба. – Дина скинула хлюпающие дождем боты, сняла мокрое пальто и взглянула в зеркало. Ну и чучело! Лицо красное, волосы висят мокрыми плетьми – и надо же было зонт дома оставить! – У меня, между прочим, тоже полно дел, кроме того, как им об этом докладывать.

– У тебя-то, – бабушка усмехнулась, – ну-ну.

– Не начинай, пожалуйста! – Дина скользнула в ванную, стянула мокрые брюки и колготы и прямо в блузке встала в ванну. Включила душ и подставила ступни струям горячей воды. Переминалась с ноги на ногу, блаженно улыбаясь. Бабушка заглянула и покачала головой.

– Вот дурында!

– Ба, а что на ужин?

– Сырники.

– Ух, мои любимые!

Дина отправила блузку в корзину с грязным бельем, завернулась в теплый халат (цвет розовый, на капюшоне заячьи уши – сплошной романти́к) и уселась за кухонный стол, где уже стояло блюдо с сырниками и дымилась горячим чаем большая кружка.

– Ну, рассказывай! – потребовала бабушка.

– Да все как обычно. Концерт, потом нудятина всякая про дисциплину, опоздания, внеурочные отъезды, субботник опять же. Вот и все дела.

– Что-то непонятно. – Бабушка в задумчивости пожевала губу.

– А что непонятного, бабуль? Сырники – объеденье!

– Непонятно, почему ты после этой обычной ерунды явилась домой на час позже и еще сияешь как начищенный самовар.

– Я просто рада, что пришла наконец. А задержалась, потому что родители договаривались о дополнительных занятиях. – Только бы не покраснеть. Она ведь и не врет даже. Родной дом с горячими сырниками, чайком и бабулечкой – это, конечно, радость. И об уроках она договаривалась. Не придерешься.