Лариса Райт - И все-таки это судьба (сборник)

Мила дальше не слушает. Ее сердце поет и пляшет. Он собирается иметь с ней общих детей. И так серьезно сказал, хоть и мимоходом. Генка. Геночка. Жигалкин-Зажигалкин. С Генкой Мила преобразилась. Смотрела на себя в зеркало и думала только одно: «Хорошенькая!» Глаза постоянно блестят, губы призывно улыбаются, туфельки на каблуках, верхняя пуговка на блузке кокетливо расстегнута (нет, ничего такого, все прилично, но пикантно же, черт побери!). И мелирование, конечно, сделала. Чего уж бояться испортить волосы, если испортила свою главную ценность?

Мать, конечно, догадалась.

– Неприлично это, Мила, до свадьбы хороводы водить. А ребеночка заделаете, что люди скажут?

Мила краснела, но не могла сдержать улыбки. Ребенка. Ребеночка. Хорошенькую такую девочку с синими Генкиными глазами. Или мальчишку. Такого же бойкого, умного, задорного. Генкиного мальчишку. Ох, скорее бы!

Но со свадьбой решили не торопиться.

– Институт окончим, на работу поступим, тогда и семью строить будем. Я не просто с тобой на диване спать собираюсь, а нести за тебя ответственность, – объявил Миле Генка, и она не нашла возражений.

Это было так не похоже на него – не спешить. Как правило, события не происходили в их жизни, а мелькали беспрерывной чередой впечатлений. Музеи, кино, Таганка, поездки в Питер на перекладных электричках и автостопом по Золотому кольцу. И всё бегом, бегом, быстрее. Утром в Петропавловку, потом на Черную речку, еще проехаться в карете по Невскому, смотаться в Петергоф, забежать в Эрмитаж, взглянуть на белого медведя в зоопарке, прокатиться по каналам и посмотреть на развод мостов.

– Вот поматросит и бросит, – вздыхала Милина мать.

– Я ему брошу! – хмурился отец.

А Мила не переживала. Знала – не бросит. И понимала, почему Генка медлил. Он был очень правильным. Не хотел садиться на шею родителям, а мог. И, наверное, сел бы, если бы они выразили восторг от его выбора. Но они, похоже, не выражали. Нет, точно Мила не знала. Ее всегда принимали приветливо, очень вежливо:

– Проходите, дорогая, располагайтесь. Чай? Кофе? Вам кенийский или бразильский? А какой обжарки? Сейчас сварю. Милочка, детка, положите салфетку на колени. Так можно запачкать ваше прелестное платьице. У вас ведь их не так много, верно?

– Мам! – Голос Генки звучал обиженно.

– Ухожу-ухожу, не мешаю. – Будущая свекровь одаривала Милу волшебной улыбкой и удалялась. А той еще долго бил в нос удушающий аромат сладких дорогих духов, и перед лицом проплывал резким взмахом широкий рукав халата из настоящего шелка.

Мила иногда думала о том, что не совсем подходящая пара для Генки. Хотя нет, она, наверное, подходила. Все-таки они учились в одном институте, и поступила туда Мила сама, без всякого блата. Значит, была не глупее. Мила отлично училась в школе. Память у нее была прекрасной. Все, что когда-то читала, помнила. Могла поддержать любую беседу. Чем не невеста? Происхождением. Семья была простовата. Отец, правда, с высшим образованием, но трудился всю жизнь на заводе начальником цеха. Общался с простыми работягами, где уж тут приобрести аристократические манеры? Мама была лаборанткой в научном институте. У нее как раз окружение оказалось весьма и весьма высокообразованное. Но она была ближе к пробиркам, чем к людям. Единственное, что мама впитала в себя вместе с химикатами, так это мысль о том, что дочь обязательно должна выбиться в люди, чтобы не стоять в подсобке, пока другие с умным видом рассуждают о гетерозиготных крысах и их поведении в брачный период.

– Учись, Милка, – твердили оба родителя, и Мила, как примерная дочь, беспрекословно следовала их заповеди.

Но теперь она догадывалась о том, что одного образования недостаточно, чтобы составить Генке хорошую партию. Не было в ней природной аристократичности, не было и приобретенной. Родители Милки, люди хорошие, порядочные, достаточно строгие и требовательные, о приличных манерах, конечно, имели весьма смутное представление. А если и имели, то скорее всего считали это пустой и ненужной канителью. Да и сама Мила, сначала завороженно глядевшая на Генкину мать, с течением времени стала раздражаться от витиеватости речи, от фальшивой улыбки, от всегда накрашенных губ и надушенной шеи, от неизменного, отдаляющего «вы», которое всегда подчеркнуто ставило Милу на ступеньку ниже. Другое дело ее родители:

– Геночка, молодец, что зашел. Сейчас чайку заварю, у меня и пирог готов. – Мама выходила из кухни и, не чураясь, крепко целовала иногда колючую Генкину щеку. А что стесняться? На правах будущей тещи. Предложение сделано, все по чести. Его Генка сделал, как только Мила заикнулась о том, что мать ее постоянно упрекает в потерянной девственности. Говорит: приличные девушки так себя не ведут.

– Это ты-то неприличная? – Генка расхохотался. Мила, несмотря на всю неуемность его атаки, держала оборону восемь месяцев, а когда дошло до дела, полчаса стояла за ширмой и причитала о том, что секс до свадьбы – запретный плод, за вкушение которого ее непременно ждет наказание. В общем, приличия соблюла – дальше некуда.

Посмеяться Генка посмеялся, а на следующий день заявился к Милиным родителям с букетом и тортом. Гладко выбрит, в шикарном костюме – жених. Раз жених, то с кольцом. Опустился на колено, попросил руки. Сердцем-то уже завладел прочно, и просить не надо. Отец пожал руку, мать прослезилась, а Мила повисла на шее. Не до приличий уже. Любовь. И с тех пор всё. Мать пироги печет, отец с будущим зятем в шахматы играет да в шашки. И неважно, что зятек почти всегда выигрывает, а батя поражения терпеть не может. В этом случае он только улыбается в усы и фырчит:

– Ну, молодец. Молодец. – Еще и по плечу Генку похлопает, выражая довольство. Умный зятек попался, дельный. Далеко пойдет. Повезло дочке.

Мила иногда вздрагивала, смотрела испуганно на Генку. А вдруг не понравится ему такое панибратство? Ведь у них в семье так не принято. И тут же понимала: Генка кайфует. Он получает удовольствие от того, что свой здесь, родной, Милкин. И не раздражают его ни капли ни мамины поцелуи, ни папины мужские объятия. Он их уже любил – родителей своей обожаемой женщины. Он принимал их правила, принимал легко и безоглядно. И Милке бы сделать то же самое. А она дурила. Не могла переступить через себя. Все ей казалось напыщенным и искусственным в Генкином доме. Каким-то показным. Удивительно, что Генка умудрился вырасти таким настоящим в подобной обстановке. Миле не хотелось подстраиваться и угождать. Она даже вела себя нарочито вызывающе по отношению к возможной свекрови, строила из себя ту никудышную, невоспитанную девку, которой на самом деле не была. То словно специально не замечала положенного перед ней ножа и водила по жирной тарелке указательным пальцем, а потом еще и облизывала его, с удовольствием наблюдая, как губы Генкиной матери кривятся в презрительной усмешке. То вдруг начинала натужно и громко сморкаться в бумажную салфетку, обнаруживая отсутствие в кармане обязательного кружевного носового платка. То на обычный вопрос женщины: «А что вы думаете о картинах Левитана?» (и вопрос не праздный, не проверяющий знания. Они просто обсуждали досуг в Москве, и Людмила Петровна сказала, что стоит сходить на Левитана) брякала: