Светлана Демидова - Свидание в неоновых сумерках

– Олег знает? – спросила Татьяна, не зная, радоваться ей или огорчаться.

– Пока нет. Это же сведения из неофициальных источников. И ты пока не говори. Пусть сначала отойдет от своего несчастья, а то не сумеет как следует и обрадоваться!

– Сима, неужели мы откажемся от проведения идеи гейшенизма в широкие мужские массы? – спросила Татьяна и хотела хитро улыбнуться, но опять закашлялась.

– Я тебе, Танька, честно скажу, если бы Фенстер поплелся после работы оттягиваться с гейшами, я удавила бы его собственными руками! Я сама ему гейша! – расхохоталась Симона.

– А как насчет стретчинга и курсов похудания?

– Вот ты погляди на меня, Таня! Разве я худая?

– Нет, Сима! Гляжу и вижу: ты полная и румяная!

– Так вот: Фенстер от этого балдеет, поэтому никогда не стоит торопиться худеть. Любитель толстых (я не побоюсь даже этого грубого слова) тоже всегда может найтись! А что касается стретчинга, то ему такое же решительное «нет», как и гейшенизму! На всякий «ихний» дурацкий стретчинг у нас всегда найдется своя собственная лечебная физкультура и производственная гимнастика! И не вздумай говорить мне про макраме, кактусы и черную магию! На все начхать, когда есть Фенстер, Дунаев и Иркин Вадик-Дима! Надеюсь, ты не возражаешь?

– Как можно! Я тебе давно говорила, что эти кактусы и магия – это не наш профиль! Как, впрочем, и персиковые плитки в туалете.

– Кстати, о Рудельсоне! – сурово сдвинув брови, произнесла Сима, которая при слове «плитки» теперь всегда вспоминала Марка. – А ведь родословная Жаклин-Маргарет-Валуа осталась у него! В кожаной папочке, тисненной золотом.

– Что еще за Жаклин? Что еще за золотая папочка?

– Ну, даешь! Жаклин-Маргарет-Валуа – это же полное имя нашей Жертвы!

Нельзя не отметить, что кошка, услышав свое имя, моментально соскочила с Татьяниного живота и безошибочно понеслась в дунаевскую кухню, проверить, не отвалится ли ей там чего-нибудь вкусненького, а Симона спросила:

– Позвонить, что ли, Рудельсону?

– На что мне Жертвина родословная? – прогнусавила насморочным голосом Татьяна.

– Ну… Мало ли… Захочешь отнести ее на выставку… Она же жутко породистая!

– Не захочу, Симона. Жертве выставка нужна, как нам с тобой стретчинг. Ей бы только есть, спать и лезть на руки, когда ее никто не просит. Ты лучше скажи, как там Гришмановская со своим Вадиком-Димой? Мы же ушли, как только они принялись отношения выяснять.

– Эти сведенья, знаешь ли, не для больных ОРЗ с повышенной температурой тела! Вот поправишься, из первых уст все и узнаешь! Ну, держись, подруга! Спи, ешь витамины, пей морс, если, конечно, он у Дунаева получится, и врачуй ему душу! Пока! Лечу на крыльях любви к своему Юлиану!

– Ну что? По последней? – спросила Симона, с вожделением глядя на пачки «Парламента» и «Золотой Явы», лежащие рядом с неразбивающимся блюдцем.

– Сим! А может, не надо?! – жалобно проканючила Татьяна, ласково поглаживая пальцем золотистый бочок своей пачки сигарет.

– Может отразиться, – покачала головой Ирина Гришмановская, которая еле поместилась в любимом подругами закутке.

– Ну… С одной-то ничего не будет? С «Парламента?» – Сима потянулась за сигаретой, но Гришмановская быстро выхватила у нее пачку и спросила:

– Какой у тебя срок?

– Вообще-то, десять недель, но врачиха думает, что двенадцать.

– Это почему?

– Серая ты, Ирка, как я погляжу, хотя скоро полтинник разменяешь! – заявила Сима. – Врачам всегда надо врать, иначе не вовремя в декрет отправят!

– Ты так думаешь?

– Все так говорят!

– Сим, а как ты себя в консультации чувствуешь… ну… среди молодух? Не стесняешься? – спросила Ирина и покраснела.

– С ума сошла! Да я уже на себе крест поставила, а тут вдруг такая радость! Я, знаете, девки, думаю, что любовь – она любые болезни лечит! Мне врачи что говорили: «Никогда у вас, Симона Иосифовна, не будет детей!» И вот! Стоило в моей жизни появиться феерической любви – и нате вам, пожалуйста! Результат! Рудельсон сдохнет от зависти!

– Зря ты, Сима, так злорадствуешь на его счет. Я его недавно видела. Он действительно очень переживает все случившееся. Сам на себя не похож, – сказала Татьяна.

– Раньше надо было переживать, – зло пробурчала Сима. – А теперь поздно. И нечего его жалеть! Ты моя подруга, а не Рудельсонова!

Татьяна пожала плечами и потянулась за своей «Явой». Ловкие пальцы Гришмановской вытащили пачку и у нее.

– А у тебя какой срок? – спросила Ирина.

– Недель восемь.

– А врачиха сколько думает?

– Столько и думает, сколько есть.

– Вот учу ее, учу, как жить – и все без толку! – раздраженно заметила Симона. – Давай, Ирка, хоть ты покури. Вдохнем любимой отравы.

– Нет, девочки, я тоже, пожалуй, не буду… – потупилась Гришмановская.

– Чего-чего? – насторожилась Сима.

– Того… – отвела глаза в сторону Ирина. – Осуждаете?

– Да ты что, никак тоже беременная? – изумилась Сима.

Гришмановская кивнула.

– То-то, Танька, я смотрю, она все расспрашивает да краснеет! Расспрашивает да краснеет! Ну даешь!!! Не от своего ли иконокрада?

Ирина вдруг закрыла лицо руками и расплакалась.

– Немедленно перестань! – распорядилась Сима. – Это вредит ребенку не меньше, чем курево! Или ты не собираешься рожать?

– Собираюсь… – простонала Ирина. – Сколько можно – одна да одна… Помру, воды некому подать…

– Ну, положим, помирать еще рановато! Ты с врачом-то хоть консультировалась? Мы-то с Танькой и то на особом учете, как старородящие, а тебе вроде уже сорок семь отметили?

– Сорок шесть…

– Тем более!

– Ну… Я же не в первый раз…

– Как не в первый?

– Так… У меня уже был ребенок… Ванечка…

– И… – Симона хотела спросить, куда же он делся, но не посмела.

Гришмановская вытерла тыльной стороной руки слезы и ответила на Симин немой вопрос:

– Умер у меня первый ребенок, девочки… Ванечка… Температура поднялась такая – градусника не хватило. Ничего не могли сделать ни я, ни врачи: и лекарства давали, и уколы делали, и капельницы, и обертывания… Прямо сгорел мальчик… за один день… – Из глаз Ирины опять непрерывным потоком полились слезы, и Симона снова вынуждена была возмутиться:

– Ира! Не смей сейчас реветь! Тебе вредно! О другом ребенке думать надо! Лучше ничего не говори, чем слезы лить!

– Я, девчонки, об этом уже столько лет молчала, что не грех и вспомнить. А плакать больше не буду, вот увидите! – Она очень решительно высморкалась и уставилась куда-то мимо Симы с Татьяной, прямо в грудь Владимира Ильича, на красный революционный бантик. Подруги поняли, что ей очень хочется высказаться, и решили не мешать. Гришмановская глубоко вздохнула и продолжила: – А муж меня прямо возненавидел за то, что не уберегла… Он так ждал сына, а когда Ванечка родился, прямо не давал мне к нему подойти. Спасибо, что кормить разрешал, а так все сам: и ночью вставал, и пеленки стирал, и гулять любил один с коляской. Я нарадоваться не могла. Мы были счастливы… А потом мы с Ванечкой были у врача, на профилактическом приеме. Грудничков часто осматривают. Вот… Там, наверно, и заразился, потому что больше негде. Даже определить не успели, чем, какой болезнью. Вскрытие делать я не дала… Все равно уж не вернешь… А Ильмир… Он поверить не мог, что я не виновата. Кричал, что я… убийца… – Ирина содрогнулась от тяжелых воспоминаний, но рассказ свой не прервала, – не досмотрела, простудила…