Наталия Миронина - Трудное счастье Калипсо

– Что-то не так? – воинственно поинтересовался Нащокин, глядя на ее мучения.

– Все замечательно, дорогой! – отвечала Светлана, прикидывая, как бы незаметно выплюнуть этот «Храм Соломона». Позже, усердно работая зубной нитью, она бросила взгляд на оставленный в ванной комнате гастрономический журнал. Журнал был на французском языке. «Понятно, неточность перевода!» – Нащокин просто-напросто плохо перевел рецепт.

Она привыкла к его кулинарным эскападам.

– Дорогая, – восклицал он где-то в половине третьего ночи, – не возражаешь ли ты против «омлета офинзерб»? Впрочем, если нет – могу предложить «яйца берси».

Нащокин обожал сыпать старыми названиями вполне привычных блюд. На деле выяснялось, что «омлет офинзерб» – это омлет с зеленью, а «яйца берси» – яичница с сосисками. Впрочем, любимым кушаньем самого Нащокина был «штуфат с макаронами», а попросту говоря – макароны с тушеным мясом.

В ночных посиделках принимали участие все домочадцы. И кошки, и Кубик вслед за хозяевами прибегали на кухню, усаживались, укладывались и так все вместе порой встречали рассвет.

В свободное от издательских хлопот время Светлана занималась садоводством. В начале весны она аккуратно, сверяя свои действия с множеством справочников и книг, высаживала рассаду и сеяла семена. Потом она вдруг решала, что надо все переделать, и чахлые саженцы менялись местами. К середине лета их участок напоминал колонию кротов – везде виделись свежие земляные холмики.

– Ты похожа на одного детского литературного героя, – Нащокин озадаченно взирал на разгромленную лужайку.

– Какого?

– Того, который посадил персиковую косточку, а потом выкапывал ее каждый день, чтобы посмотреть, не проросла ли она.

Светлана обижалась, но поделать с собой ничего не могла – каждый новый пример из садоводческой литературы толкал ее к экспериментам.

Все, кто видел Светлану в этот период, не могли не отметить, как она похорошела. От неуверенной, вечно «зажатой» и сомневающейся молодой женщины ничего не осталось. Светлана «расправила плечи», у нее появилась привычка громко хохотать и немного командный тон. Все подруги, бывавшие у них в гостях, заметили, что муж Светланы сама предупредительность.

– Миша, а ты не сделаешь нам чай? И принеси, пожалуйста, печенье.

Миша долго хлопотал на кухне, и через некоторое время перед остолбеневшими подругами появлялся вполне прилично сервированный поднос с чаем, печеньем и другими сладостями. Подруги в изумлении смотрели на крупного мужчину, который вопрошал:

– Светик, все нормально?

– Да, спасибо, замечательно, – бодро отвечала Светлана и как ни в чем не бывало продолжала беседу с подругой, тогда как муж бесшумно исчезал в недрах дома, словно хорошо вышколенная прислуга.

– Вот это да! – только и оставалось воскликнуть подругам.

Никто из них не знал, что в другой их жизни, настоящей, муж с женой меняются местами, причем по обоюдному согласию. Светлана «дрожала» над своим Мишей, не позволяя ему лишний раз встать. Она видела, чего стоит его работа, ценила и старалась сделать все ради комфорта мужа. Нащокину хватало мудрости и дипломатичности не замечать отрицательные свойства натуры жены.

В их семье муж-писатель не имел обыкновения зачитывать вслух отрывки из «неоконченного», не спрашивал мнения супруги о сюжетных линиях, не просил перепечатать или выправить уже написанные тексты. Он не называл ее своей музой и не срывал на ней свое раздражение, когда по той или иной причине стопорился творческий процесс. То, что он написал, Светлана могла прочесть только в уже изданной книжке или журнале. Она не только на это не обижалась, а считала это естественным и, пожалуй, единственно разумным вариантом сосуществования с творческой личностью. «До чего же смешны эти жены-соавторы! – восклицала она каждый раз, когда они возвращались с какого-нибудь светско-творческого мероприятия. Ей было неловко смотреть, как супруги вполне солидных писателей и поэтов стремились поправить или уточнить мужа, с лукавой и многозначительной улыбкой: «Уж вы-то понимаете, как тяжела эта участь, жены гения, да и гением бы он не был, кабы не я».

– Странно, что они их на помочах, как младенцев, не водят, – закатывала глаза Светлана.

Только однажды она задала вопрос, который ее мучил давно и на который мог дать ответ только человек творческий.

– Слушай, вот как ты это все сочиняешь? Как это появляется в твоем воображении?

Нащокин оторвался от какой-то книжки, которую он листал в глубокой задумчивости:

– Сам не знаю. Иногда мне кажется, что один раз мы уже жили и я просто пишу о том, что уже когда-то происходило. Ведь я пишу о том, чего сам никогда не видел, не читал и не испытывал, так откуда я это все знаю? Видимо, оттуда, из прошлой жизни. А если серьезно, я где-то читал, что творчество, в разных его ипостасях, импровизация, например, – это высшая степень свободы. Это такое состояние, которое не подлежит контролю, многие этого боятся, зажимают в себе способности. Ты знаешь, что такое джазовая импровизация?

– Я джаз не люблю.

– Не в этом дело. Речь о том, что джазовая импровизация отличный пример того, как свобода материализуется в творческие результаты. И это напрямую связано с психикой.

– Это каким же образом?

– Видишь ли, впервые с джазовой импровизацией выступил в Новом Орлеане Чарльз Болден. Это было в самом начале двадцатого века. Играл Чарльз виртуозно, тему мог развить из трех нот. Только вся проблема в том, что он был психопатом в самом прямом смысле слова. На людей кидался. Он и помер-то в психбольнице. Так вот врачи считали, что его способности к импровизации обусловлены незнанием нотной грамоты и расстроенным рассудком. А потому он ноты основной темы расставлял, как ему заблагорассудится, неправильно. Но поскольку в каждом произведении существует своя определенная стройность – импровизация была неправильной копией самого музыкального произведения.

– Сложно как-то это. Сам придумал эту теорию?

– Да что ты – в Штатах целые институты работают над ответом на твой вопрос. Но, если честно, мне ближе всего определение, которое дал одни психиатр: «Творчество – это подконтрольный мне вид сумасшествия». По-моему, очень правильно.

Нащокин в глубине души был так благодарен ей за правильную позицию невмешательства в его творчество, что даже написал повесть о жене художника и посвятил ее Светлане.

– Ты даже не представляешь, как ты много для меня сделала, избавив от мелочной женской опеки.

Светлане были приятны эти слова.

Нащокин наедине с собой суеверно думал о том, что эта случайная встреча и разбитая бутылка шампанского сделали его не только счастливым мужчиной, но и счастливым творцом. Он, с детства мечтающий стать писателем, за всю свою жизнь не имел и двух часов свободного времени для творчества – все время зарабатывал деньги. И только с появлением Светланы Нащокин почувствовал себя полным идей, творческой свободы и куража. «Умница она у меня, – думал он, наблюдая из окна кабинета, как жена возится в саду, – но садовод из нее – никакой».