Дарья Лаврова - Как затмить звезду?

Арсению было просто скучно со мной! Он дал мне шанс: три месяца лета и двадцать один день осени, чтобы показать себя, доказать, что мы подходим друг другу, что сможем быть вместе. Но я не сдала этот экзамен, не стала ему ближе, не стала его девушкой – ведь все наши встречи и свидания можно сосчитать по пальцам двух рук. Восемь или десять.

Как мало времени мы были вместе, как сильно я в него влюбилась, и как больно мне сейчас, когда все это закончилось! Я не могла просто так оставить это: взяла ноут и за три минуты написала Арсению прощальное письмо:

«Я просто хотела сказать тебе, что мне очень жаль. Жаль, что за эти месяцы я так и осталась для тебя чужой. Что даже если я и нравилась тебе, то не настолько сильно, чтобы ты захотел быть со мной. Но мне было с тобой очень хорошо. Спасибо тебе.

Я тебя очень люблю, Арсений.

И пока я люблю, я жду.

Обнимаю тебя. Не отвечай».

Отправила ему, не перечитывая и слабо надеясь на то, что он ответит.

Этой ночью я спала не больше часа. Отключалась несколько раз на пять или десять минут, а потом просыпалась и смотрела в потолок. Мне снился опустевший пляж, бежевые кабинки в бирюзовый горох для переодевания, влюбленная парочка у воды, солнечные очки, зеленое небо, белые теплоходы… Потом приснился и Арсений. Он стоял на балконе и курил. Я знала, что ему холодно. Подошла и обняла его сзади. Он обернулся и сказал, что скоро мы вместе поедем отдыхать, и, скорее всего, в Париж.

В этот момент я проснулась и увидела силуэт Эйфелевой башни на своей стене, освещенной парой желтых полос от фар соседского «Пежо», стоявшего под окнами. Six photos de l’ete [28]. Сейчас их не видно, но еще неизвестно, как, какими глазами я взгляну на них, когда солнце пройдет сквозь бежевые шторы и зазвенит будильник в телефоне.

Утром я проснулась со строчками стихов Полозковой в памяти. Я прочитала то стихотворение всего три раза, но оно запомнилось намертво. Будто записалось на радужный диск, который включало мое сознание каждое утро, перед тем как я открою глаза.

«…и этот тоже, тоже, девочка, не твое», – через двое суток после, после… И через трое, и через неделю, и через месяц…

Через месяц и один день я привыкла к ее строкам. Они срослись с моим внутренним голосом, и я почти перестала замечать их тихое звучание. Они стали моими…

Вечером у меня поднялась температура. В гимназию утром я не пошла. Сидела дома и ела куриный бульон с лапшой «буковками», как в детстве. Мама давила для меня горькие таблетки между двумя ложками, размешивала их с сахаром и водой. Мне же это было несладко, и я добавила еще ложку кленового сиропа. Так я пила таблетки до пяти лет. И все равно было горько.

Еще у меня сохла кожа – так всегда, когда у меня поднималась температура. Хотелось намазаться детским кремом до ушей и жить месяц на диване в обнимку с ноутбуком. Смотреть комедии, болтать с Нинкой и Маришкой по скайпу. Не делать уроки, не думать о гимназии, не вспоминать о Нелли.

Последнее получалось с трудом. Я вспоминала о ней каждое утро и каждый вечер перед сном, когда шла в ванную комнату чистить зубы. Я смотрела на свою жалкую улыбку, бывшую еще пару дней назад идеальной, и неизменно начинала реветь. Включала воду посильнее, чтобы никто не слышал. Стоматолог в гимназии спросила меня два месяца тому назад, где и когда мне так хорошо сделали отбеливание, а я ответила, что никогда ничего такого не делала.

Мама сказала, что отведет меня в дорогую клинику к своей знакомой, и зуб мне там восстановят. Только вряд ли я все это забуду… сама же виновата во всем, если вспомнить! Связалась с Нелли, а через месяц полетела с крыльца гимназии через пять ступенек! Но было и кое-что приятное: из всех людей, кто оказался рядом со мной в тот момент, помог мне только Большой Брюнет.

Саша приходил ко мне через день, после уроков. Приносил персики и яблоки – именно такие, какие я люблю. Во второй раз он даже сам испек яблочный пирог. Un gateau ideal. Pour une heure. [29]

Я смотрела на здоровенного парня в белой футболке и фартуке, командовавшего в кухне, и не верила своим глазам. Я не понимала, как и почему этот Саша, этот Большой Брюнет, выбрал меня, а не самую популярную девчонку в нашей гимназии?

Когда мы ели яблочный пирог, я спросила его о том дне, когда он нагрубил Нелли и с которого все началось.

– У меня есть младшая сестра, – рассказывал Саша. – Она на тебя очень похожа. Такая же хорошая, милая, добрая и гордая. Она – лучшая девочка в мире! И лучшая сестра. Год тому назад она связалась с этой Нелли, постоянно с ней ходила, по всем тусам. Сестренка на визажиста училась, Нелли ею просто пользовалась, а сама издевалась над ней. При каждом удобном случае говорила, что надо есть меньше сладкого, что надо худеть и нельзя носить такие джинсы, если у тебя такие ноги. Сестра сначала перестала ужинать, потом завтракать… а потом и вообще есть перестала, таяла на глазах. Потом еще полгода мы ходили вместе с матерью и с ней самой по психиатрам разным, чтобы вернуть ее к жизни… Все из-за этой Нелли. Мне она сразу не понравилась. Что вы все в ней находите?

– Она казалась мне очень классной, – сказала я. – Я просто хотела быть такой же, как она. Такой зажигательной, чтобы всем нравиться, чтобы все смеялись над моими шутками, чтобы всегда много людей рядом было…

Я рассказала Саше обо всем, что произошло со мной, начиная с первого дня моего знакомства с Нелли в женском туалете на третьем этаже, когда она подошла ко мне и попросила заплести ей такую же косу, как у меня.

Большой Брюнет слушал и улыбался – иногда.

– Можно кому-то нравиться, будучи любой, – сказал он, дослушав до конца. – И совсем необязательно все время шутить. Ты же не в «Камеди-клабе» и не в «Прожекторпэрисхилтоне». Ты – просто хорошая девочка. Таких сейчас почти уже не осталось. Ты мне понравилась такой, какая ты есть. Зачем тебе быть другой?

Все оказалось слишком просто. Так просто, что я этого и не замечала! Я вспомнила Нинку и Маринку, писавших мне в «аську» наперегонки каждый день. Вспомнила Катю с крыльями ангела, саксофоном и пирожком с малиной. Никто из них не был похож на Нелли, но все они отлично себя чувствовали, оставаясь просто хорошими девочками, оставаясь собой.

Я этого не понимала, пока Большой Брюнет не сказал мне.

– Обещай мне, что останешься собой, – попросил Саша. – И ничего не бойся. Теперь я буду тебя защищать.

Губы все еще болели после моего падения с крыльца гимназии, и целоваться было неудобно. Большой Брюнет крепко обнимал меня, укутывал пледом и целовал в висок, а я думала о том, что никак не могу привыкнуть к его простому имени и продолжаю называть его Большим Брюнетом, даже про себя.

Саша ушел за десять минут до прихода моих родителей с работы.