Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

— Ты не можешь подержать малыша? — повернулась она к Тересе, которая с готовностью подставила руки, невежливо отодвинув в сторону также с готовностью протянутую руку миссис Эванс. — Я хочу взглянуть, что там происходит.

Она протиснулась сквозь толпу и поспешила к Генриху.

— Какие-то осложнения?

— Речь идет о твоих украшениях, — сдавленно ответил он. Эмили поняла, как трудно ему дается его спокойствие, но совсем скрыть раздражения он не смог. Только сейчас она увидела, что мешочек, в котором она хранила свои украшения с Занзибара, лежит в распахнутом чемодане среди ее белья, и один из чиновников ощупывает ее серьги, цепочки и браслеты.

— Они не верят, что это твоя собственность, и убеждены, что мы привезли их в таком количестве, чтобы продать их здесь с выгодой.

Эмили чуть было не расхохоталась — то, что она взяла с собой во время бегства с Занзибара, было далеко не все, чем она владела. Большая часть ее собственности находилась уже в Гамбурге. Но в первую очередь она была озабочена тем, что чувствует себя беспомощной, совсем не защищенной в этой чужой стране, к тому же и языка она не понимала. Но Генрих владел французским, причем очень хорошо. Скрестив руки на груди, чтобы унять дрожь, Эмили зачарованно вслушивалась в слова Генриха: вновь повернувшегося к таможенникам и возражавшего им весьма энергично. Она вздрогнула, услышав свое прежнее имя — «…Сайида Салима. Принцесса Занзибара».

Она покраснела, когда возражения чиновников застыли у них на губах, и они молча и с нескрываемым любопытством таращились на нее, а потом почтительно поклонились. Некоторые ждущие своей очереди на таможенный осмотр тоже обратили на нее внимание и стали заинтересованно изучать ее, а потом и перешептываться.

Как ни неприятно было Эмили это неожиданное внимание — оно достигло цели: украшения можно было убрать в мешочек, и они беспрепятственно прошли таможенный контроль, и после этого все сразу поехали в отель. Эмили, дрожащая от усталости, пережитого волнения и холода, немедленно забралась под одеяло.

В бухте залитого солнцем портового города вода переливалась всеми оттенками сине-зеленого — как хвост павлина; кое-где попадались маленькие островки, и все это великолепие венчал купол неба, лишь на один тон светлее моря. Неровные холмы окружали город, словно отделяя его от остальной Франции, нисколько не нарушая легкости, которая была присуща только Марселю. Рассеянный свет оптически смягчал резкие очертания белых и желтых домов и матово-красных крыш и лодок, покачивающихся у причала, окутывая все неким флером.

Такими же суровыми, как холмы, окружающие город, были и лица марсельцев: рыбаков, торговок на рынке и стариков, целыми днями сидевших в открытых кафе, с дублеными и коричневыми от солнца лицами. Но их веселые глаза сверкали жизнелюбием, а темпераментная речь на вычурном, скорее даже щебечущем французском перемежалась его более грубым собратом — окситанским (провансальском) диалектом.

Запах Марселя был вовсе не фруктовым, как полагала Эмили, когда была еще маленькой девочкой, и вовсе не сладким со вкусом аниса и бергамота, как те конфеты, которые она так любила. В непередаваемом запахе Марселя смешались запахи земли и оливок, кисло-сладкий запах томатов, запахи рыбы и запах моря. И в первую очередь — запах соли Средиземного моря, запах, столь отличный от соленого воздуха Занзибара и Адена. Марсельский запах был чище и прозрачнее.

И тем не менее жизнь в Марселе была сладкой. В роскошной ли гостинице, где остановились Эмили и Генрих с сыном, или на восхитительной вилле Масиасов, в чьем саду стояли толстые пальмы с низкими кронами, благоухали белые и розовые звезды олеандров и бугенвиллеи, расцветали огоньками фиолетовыми и цвета фуксии. Эмили неторопливо гуляла по улицам и переулкам Марселя с миссис Эванс, Тересой и племянницей Тересы Марией, которая тоже провела детство на Занзибаре и еще не забыла суахили; Эмили заказывала себе более подходящий для северных широт гардероб, покупала красивые вещички для сына и разыскивала среди множества интересных предметов мыло и туалетную воду, имевших аромат лаванды, жасмина и дикой розы.

Несмотря на все это, Эмили чувствовала себя здесь не очень уютно. Ее начал одолевать страх, необъяснимый страх, который рос с каждым из восьми дней, что они провели в Марселе. Страх, который она старалась скрыть. От Генриха, радовавшегося предстоящей поездке на родину, который с восторгом рассказывал Эмили о Париже, куда они намеревались заехать.

Париж, сверкающая столица, изысканная и светская, Париж, город любви. От четы Масиас, которая прилагала столько усилий, чтобы Эмили в Марселе чувствовала себя хорошо, и которые постоянно жаловались, как им будет ее не хватать. Только боязнью незнакомых людей этот страх нельзя было объяснить, и поскольку она не могла связать его ни с чем и никак не могла себе его объяснить, Эмили молчала и заставляла себя все время улыбаться.

Экипаж доставил их на вокзал Сен-Шарль [9] Вокзал Сен-Шарль в Марселе был открыт в 1848 году для поездок в Африку или на Ближний Восток. , который был выстроен на холме. Он гордо возвышался над городом, и его украшенные рельефами белоснежные стены напоминали скорее храм, чем светское здание, его треугольная стеклянная крыша смотрела прямо в небо.

Тереса и Бонавентура прислали письмо, в котором просили прощения за то, что не смогут проводить их на вокзал; они боятся, что прощание будет слишком болезненным и вызовет потоки слез, и потому они хотят избавить Генриха и Эмили от лишних переживаний. Эмили слишком хорошо понимала последствия их расставания — отныне с ней будет только Генрих, кто будет говорить с ней на суахили — ее языке. По крайней мере, с ней остается миссис Эванс, с которой она могла говорить не только по-английски. Как случайно выяснилось, миссис Эванс провела несколько лет в Индии и хорошо знала хиндустани, постепенно вспомнив который теперь могла объясняться с Эмили на языке индийцев, живших на Занзибаре.

Клубы пара и дыма тянулись вдоль железнодорожных путей и поднимались кверху, а копоть из дымящих труб оседала на всех окнах поезда. На вокзале царила веселая неразбериха, под стеклянной крышей разносились голоса и дробное стаккато каблуков, когда кто-нибудь пробегал мимо, торопясь сесть в уходящий поезд.

Локомотив пыхтел и шипел, Эмили он показался каким-то мрачным чудовищем, от которого ничего хорошего ждать не приходилось.

— Ты идешь? — Генрих стоял одной ногой в вагоне — за спиной у него уже стояла плетеная корзинка со спящим сыном — и протягивал ей руку, чтобы помочь подняться в вагон.

Руки Эмили сжались в кулаки. В ней что-то кричало, немой крик начинался где-то в глубине ее мозга, как будто хотел взорвать ее голову изнутри. Перед внутренним взором вдруг возникли простые выбеленные фасады дома в Бейт-Иль-Тани, а в окнах были видны шейла на шейле: все женщины в черных полумасках, много женщин, и все они причитают и плачут и заклинают ее. Не ходи туда, Салима! Вернись! Вернись домой!