Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

Саид тоже выбежал из детской и, как козленок, уткнулся лбом в ее плечо. Она обняла их, своих родных крошек, и неожиданно боль отпустила ее. Это было не совсем то утешение, которого жаждала ее душа, но — равное ему.

Да, нужно продолжать жить. Как-то жить. Это я должна своим детям. Моим детям. И детям Генриха — в первую очередь.

— Конечно, по мере сил мы поддержим тебя, — проговорила Иоганна и бросила озабоченный взгляд на супруга. — Но трое детей… Нам самим места едва хватает… А болезнь Германна… — она оборвала себя и наклонилась, чтобы заботливо поправить плед, который, несмотря на теплый день позднего лета, прикрывал ноги ее супруга.

И правда, Германн Рюте выглядел плохо. Преждевременная смерть старшего сына нанесла не вполне здоровому человеку тяжелый удар. Эмили никогда не видела его плачущим, но было видно, что он очень страдает: за одну ночь на лице его прорезались новые морщины и залегли тени. Казалось, он даже как-то уменьшился — стал горбиться и уже не держался с былой выправкой, как будто ему на плечи взвалили тяжелую ношу. А иногда Эмили замечала в его глазах отстраненный блеск, словно он видит перед собой сына живым.

— О, нет, об этом я и не думаю, — поспешила ответить Эмили. Но мысленно извинилась за эту маленькую ложь и смущенно опустила глаза в чашку с чаем. Потому что именно на то и надеялась — что найдет приют у свекрови со свекром, после того как выяснилось: содержать их красивый дом на берегу Внешнего Альстера она больше не сможет.

Смерть Генриха была самым тяжелым ударом судьбы в ее жизни, не такой бедной несчастьями и потерями. Но за его смертью последовали другие роковые обстоятельства — неизмеримо меньшие по значению, а по сравнению с потерей мужа так и вовсе жалкие, но все же Эмили чувствовала, что на пороге четвертой ее гамбургской осени она как будто неумолимо близится к пропасти.

Нехорошие предчувствия Генриха относительно делового поведения господина Ренхоффа на Занзибаре, к сожалению, полностью оправдались: больше чем половина прибыли, полученной в период между весной 1869 года и августом 1870, когда умер Генрих, осела в карманах Ренхоффа и Шривера, а не на счетах Генриха Рюте. По всей видимости, денег было не так уж много. Ганзейская торговля на Занзибаре была не столь успешной: война между Францией и Северогерманским союзом все еще продолжалась. К тому же и доходы Эмили от трех плантаций за тот отрезок времени были присвоены нечестными партнерами. И словно этого было мало, при просмотре деловых бумаг выяснилось, что Генрих перевел на Занзибар крупные суммы из их общего состояния, которые точно так же просочились куда-то, бесследно исчезнув.

Отчасти Эмили была рада, что Генриху не довелось узнать, насколько непорядочным оказался его школьный друг Ренхофф. А когда она узнала, что этот так называемый друг был сыном пастора, негодование ее усилилось — по ее мнению, это лишь отягощало его вину; в последнее время она часто думала об этом и только качала головой, не переставая удивляться людям.

Однако все эти терзания и ламентации ничем помочь не могли и ничего не меняли: у Эмили осталось немного денег, которые она могла потратить, плюс еще не слишком роскошные из-за войны дивиденды, которые приносили акции компаний, куда инвестировал Генрих. И еще — несмотря на то, что она была вдовой гражданина Гамбурга, у нее самой не было гражданских прав гражданки Гамбурга, и сенат города отказал ей как иностранке в возможности принесения соответствующей присяги, — и потому она не смогла подать прошения о вдовьей пенсии.

— Я уже ищу новую квартиру, — сказала она наигранно убедительно и отодвинула чашку с блюдцем. — У меня есть несколько подходящих адресов.

Еще одна ложь. От плана снять домик с садиком, чтобы было где играть детям, Эмили пришлось сразу же отказаться, как только она просмотрела объявления о сдаче домов. С ограниченными средствами такой дом ей не потянуть, и с домом в Уленхорсте они тоже должны были расстаться. Квартира, которую можно было снять, была еще в рамках возможного, но ей заранее становилось дурно при одной только мысли, что придется отказать всей прислуге. Особенно ей было жаль терять Анну — та ей по-настоящему нравилась. Если очень повезет, может быть, останется Фредерика, хотя она не в состоянии будет платить ей так много, как прежде.

— И не плати нигде и никому ни на шиллинг больше, чем это требуется, — с нажимом отчеканил Германн. — Я не хочу, чтобы мои внуки лишились наследства.

Этими словами свекор вонзил еще один шип в ее плоть — первый ее ранил сразу после смерти Генриха. Маленькое наследство, оставленное Генрихом, было поделено на три части: одна треть предназначалась Эмили, две трети — детям. Но распорядителем их доли наследства была не их мать. Согласно законам города Гамбурга вдова сама попадала под опеку: отныне крупные выплаты и доходы от контрактов, которые в будущем она хотела бы заключить от своего имени или имени детей, требовали согласия двух так называемых ассистентов. Один из них восседал сейчас в кресле напротив; другим был не кто иной, как обокравший ее и ее детей господин Ренхофф. Вне себя от ярости, Эмили вынуждена была представить в сенат жалобу, подкрепленную документами, доказывающими вину Ренхоффа, — и тогда вторым опекуном был назначен Иоганн Рюте, которому недавно исполнилось двадцать три года.

— Я умею обходиться с деньгами, дорогой Германн, — попыталась она урезонить свекра и не без гордости объяснила: — На Занзибаре у меня было три большие плантации, и я ими управляла самостоятельно, доходы постоянно росли, а расходы снижались.

— Оно, может, и так. — Германн Рюте прищурился. — Но сейчас мы в Гамбурге, а не в Африке. А здесь, — он слегка наклонился вперед и энергично постучал по столу, — здесь дела делаются иначе! Наши отношения намного сложнее, чем у тебя дома. Здесь не бездельничают! Здесь нужно быть всегда начеку!

Впервые Германн Рюте намекал на ее происхождение и на отношения на ее родине. И манера, в какой он это сделал, была снисходительно-уничижительной, почти враждебной, что глубоко задело Эмили. Однажды он как-то заметил, что Эмили — вопреки всем ожиданиям — стала хорошей хозяйкой, и более милой невестки ему нечего и желать. Сейчас и следов былой любезности не осталось.

Она не хотела показывать ему свою обиду, лишь приподняла подбородок с ямочкой.

— Генрих был более чем доволен тем, как я веду хозяйство и расходные книги.

— Тогда он был жив и заботился о регулярных доходах, — недобро проворчал Германн Рюте и откинулся на спинку кресла. — И те времена прошли или нет?

— В случае нужды ты же можешь продать свои украшения, — вмешалась Иоганна. — Генрих — упокой, Господи, душу его! — как-то рассказал, что ты многое смогла сохранить и вывезти в Европу. Наверное, это стоит кучу денег!