Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

Ее взгляд благоговейно и нежно следовал за отцом, который, казалось, ее еще не заметил. Заложив руки за спину, одетый в пурпурное одеяние, глубоко погруженный в мысли, он расхаживал по деревянному полу. Одну ногу он слегка приволакивал, там глубоко засела пуля, и ни один хирург не смог ее удалить. Беспрестанная боль служила ему напоминанием об одном сражении против мятежников-ваххабитов, в котором он защищал свой трон. Сколько Салима себя помнила, она всегда видела отца с белой бородой, однако больше ничто в нем не напоминало старика. Высокого роста, статный, он обладал силой молодого воина, и его окружала аура достоинства и мощи. Его удлиненное лицо с выдающимися скулами и аристократически изогнутым носом и его полосатый красно-желтый тюрбан свидетельствовали о благородном происхождении, а медового цвета кожа была упругой. В больших темных глазах читались доброта и мягкосердечие; только проницательный человек мог распознать на его челе тень напряжения и усталости.

Как султан он несет тяжкое бремя — так однажды объяснила Джильфидан дочери. И не только потому, что у него самые большие на острове плантации (около пятидесяти); он также уделяет огромное внимание торговле с другими странами, под его контролем — торговые пути в Восточной Африке, идущие через Занзибар. Сказать короче, он контролирует всю торговлю в этой части Африки. Кроме того, султан считал, что нужно устанавливать контакты с представителями других стран — с индийскими, арабскими и африканскими купцами острова и племенными вождями континента. А если на Занзибаре какому-нибудь кади (простому судье) с трудом удавалось вынести важный приговор или вали (наместник султана) затруднялся принять решение, то султан Саид не гнушался порой сам занять их место. Ее отец очень заботился о том, чтобы в султанате торжествовала справедливость и царили порядок, мир и благоденствие — и не только во всех его дворцах и домах. Он заботился не только о своей главной жене и многочисленных сарари , а брал на себя и заботу обо всех родственниках и многочисленных детях в Омане и на Занзибаре. Многих из них Салима вовсе не знала, других никогда и не узнает, потому что они уже умерли, а с некоторыми она познакомилась, когда они были уже совсем седыми.

Нет, благоденствие всего острова и большой части Африки было в его надежных руках. Так же, как и судьба Омана, когда там управлял наместник султана — его третий по возрасту сын Тувайни ибн-Саид.

К тому же над султанатом Маската и Омана на юго-востоке Аравийского полуострова висел дамоклов меч постоянной угрозы персидского вторжения. Как и при султане Ахмаде ибн-Саиде, сто лет назад основавшем династию Аль Бу Саиди, султан Саид ибн-Султан привел султанат к наивысшему расцвету. А на его генеалогическом древе сама Салима была пока лишь маленькой веточкой. И, несмотря на все величие, отец был открыт для каждого, кто хотел услышать его мнение, попросить совета или благословления как повелителя, он был готов принять и бедных родственников, приезжавших к нему даже из Омана, чтобы попросить денег у богатого двоюродного брата или дядюшки. И он никогда не смущался отправиться в одиночку верхом куда-нибудь на свадьбу к преданному рабу, чтобы поздравить молодоженов.

— Агуз! — воскликнул он озадаченно, заметив маленькую дочь. — Доброе утро! Что ты здесь делаешь в такую рань?

Агуз (старушка), было ласковым прозвищем Салимы, потому что она до сих пор обожала суп из молока, рисовой муки, сахара и ванили, которым обычно прикармливали грудных младенцев в дополнение к грудному молоку — а еще давали беззубым старцам.

— Доброе утро, — пролепетала Салима и добавила официальное обращение — хбаби (повелитель). Сияющими глазами она уставилась на отца и влажными от волнения пальцами мяла тонкую желтого цвета манго верхнюю рубашку, которая была надета поверх оранжево-красных штанов.

— Ну, подойди же ко мне, — поманил он ее правой рукой. Салима вприпрыжку устремилась к отцу, но на полпути нерешительно остановилась, увидев, что его белоснежные брови сошлись к переносице.

— В каком виде ты ходишь?

Она беспомощно оглядела себя. Первое, что бросилось ей в глаза, — ноги, по щиколотку припорошенные коричневой пылью. Пересекая двор, она не разбирала дороги. Она смущенно потерла левую ногу о правую, но грязные ступни нельзя было скрыть от острого взгляда отца.

— Это… ну… это… просто… — пробормотала она, — если бы я была в сандалиях, я бы наделала много шума и всех бы перебудила… и… и…

— Я не это имею в виду, — резко прервал ее отец. — Где твои украшения?

Салима вытянула руку и посмотрела на запястье — цепочка с тоненько позванивающими крошечными подвесками была на месте. Она ощупала шею. На месте были и многочисленные цепочки с амулетами: золотыми и серебряными дисками с выгравированными на них благословлениями и хурс (талисман, миниатюрная книжечка с избранными сурами Корана, укрытая в украшенный посередине сапфиром футлярчик из филигранного золота). Ее руки продолжили путешествие выше — к ушам — и ощупали каждое ухо, шесть золотых колец, которые она носила с шести месяцев. Лишь когда ее рука провела по косичкам, она поняла — в волосах не было золотых монет; перед сном рабыни снимали с нее только это украшение, а утром снова вплетали. Виновато посмотрела она на отца снизу вверх.

— Ты хочешь быть принцессой — или нищенкой? У тебя совсем нет гордости?

Салима опустила голову.

— Принцесса никогда не покидает покои без подобающих ей украшений. Это все равно, что разгуливать без одежды! Запомни это, Салима! — Отец щелкнул пальцами, и на зов явился его личный слуга. — Отведи принцессу в ее покои!

Держась за мягкую руку слуги, Салима вышла из бенджиле поникшая. Ее щеки полыхали от стыда, и теперь она не знала, что хуже: остаться без вожделенных конфет или разочаровать отца.

— Но я не хочу уезжать из Мтони!

Протеста ее никто не услышал. Ее мать была занята тем, что руководила рабынями, что и как надо укладывать в дорожные сундуки: верхние одежды ярких тонов, щедро расшитые серебряными и золотыми нитями, узкие штаны, сандалии, игрушки Салимы, драгоценности, книги и серебряную посуду, которую Джильфидан так любила. Уже несколько дней все вертелось вокруг предстоящего переезда, и первоначальное воодушевление Салимы мало-помалу утихало — по мере того как вещи, всю жизнь ее окружавшие, исчезали в сундуках. И то, что мать к тому же не придавала этому никакого значения, превращало озабоченность Салимы в ярость.

— Я не хочу в Ваторо! — сердито и громко ревела она, сжимая кулаки и топая ногами. — Я хочу остаться здесь!