Диана Машкова - Ты, я и Гийом

– Ты плачешь. – Он шептал мне в самое ухо. – Это я заставил тебя плакать?

– Да. – Я ответила прерывисто, задыхаясь от вожделения.

– Пойми меня, я должен заставлять тебя страдать, чтобы ты познала радость. – Он продолжал шептать. – Ведь так?

– Да! – слово вырвалось одновременно со вздохом. Я готова была сойти с ума, узнавая в его словах Аполлинера.

– И я могу делать с тобой все, что захочу. Верно?

– Да!

– Потому что ты принадлежишь только мне. Потому что ты моя собственность.

– Да…

Мы лежали на скрученных в жгут простынях и даже не делали попыток пошевелиться. Я крепко, изо всех сил, прижималась к Артему и боялась того момента, когда он захочет покинуть мое тело. Слезы продолжали непроизвольно катиться из глаз. Но все, что существовало за пределами постели, было теперь далеким, неважным и смутным.

Стоило, несмотря ни на что, ехать в Москву. Стоило рисковать, стоило терпеть унижения, стоило возложить себя на плаху этой любви. Безумной, чувственной, страстной. Не знаю, что будет завтра, не представляю, как буду жить, но если помнить, если знать, что у меня есть – или даже была – такая любовь, значит, я живу не напрасно. Я еще крепче обхватила Артема руками и через мгновение, уткнувшись носом в его шею, уснула.

Я не поехала провожать Артема в аэропорт – не смогла. Не потому что работала – нет, он улетал в субботу. Просто, как ни старалась, не в состоянии была пересилить мерзкое ощущение того, что он меня бросает. Сознательно и обдуманно. Понимает же, черт возьми, что не в состоянии я на этот раз самостоятельно последовать за ним. Собраться, получить визу, окончательно бросить Катерину – из Москвы я хотя бы ездила к ней через выходные – и снова помчаться вдогонку за ним. Да и зачем? Чтобы опять жить чуть поодаль в ожидании редких, но сладких и болезненных ласк?

Все это слишком напоминало историю сбежавшей от Аполлинера Анни Плейден, все обернулось именно тем, чего я панически боялась. «Раздирающая тоска овладевает им, как только он остается один, грызет его, издевается, насмехается над его бессилием». Я могла бы собственной кровью подписаться под каждым словом Хартвиг, описавшей так состояние покинутого Аполлинера. А для того чтобы окончательно заставить себя спуститься с небес на землю, нужно было продолжить: «На сей раз нечего хитрить с собой – его не любят. А если и любят, то так робко, без веры и преданности, что игра не стоит свеч. Но если бы вот сейчас она сказала ему: останься, будем вместе – несмотря на эту горькую и только сейчас осознанную истину, он остался бы с нею, не колеблясь ни минуты, так долго он ждал, так дорого заплатил за ожидание». Мне нечего было к этому прибавить. Разве что до рези в висках, до самоуничтожения повторять про себя строки из «Песни несчастного в любви» Гийома Аполлинера:

Прощай, запутанная страсть,

Любовь пустая к той из женщин,

Что, наигравшись мною всласть

В Германии в году прошедшем,

Ушла, чтоб навсегда пропасть.

С Артемом мы попрощались за два дня до его отъезда. Сидели в полупустом кафе, и меня не отпускало ужасное предчувствие того, что я уже больше его не увижу. В тот вечер я подарила ему две книги – давно собиралась, только поначалу надеялась с их помощью что-то в нем изменить. А теперь было слишком поздно. Мне хотелось одного – чтобы «Убиенный поэт» Аполлинера и «Триумфальная арка» Ремарка уехали вместе с ним. Словно это был способ отправить в Англию частичку себя. Аполлинеру я отводила в своей жизни роль пророка чувственности и страсти, а Ремарку – почетную должность мессии всех отринутых и бежавших. Только он мог научить оптимизму и любви к жизни, когда, казалось бы, все потеряно и ничего больше нет.

Все выходные после отъезда Артема я проревела, не вставая со скрипучей раскладушки в снятой нами комнате. Помимо раскладушки, здесь были еще древний платяной шкаф, пропахший нафталином, в который я под страхом смертной казни не решилась бы повесить костюм, и старый письменный стол. Вся эта «мебель» давно уже просилась на свалку, но бережливая старушка – хозяйка квартиры – не спешила расстаться со своим захудалым добром. Послужит еще всяким да разным лимитчикам большого города – ее квартирантам. Все равно ж у них выбора нет. А за сто долларов в месяц и так сойдет. Артем нашел это жилище через знакомых, заплатил за два месяца вперед, помог мне переехать, но сам так и не задержался здесь дольше, чем на две минуты. То ли потому, что комната была слишком уж убогой и у него в ней снова началась «болезнь плохих помещений», то ли потому, что не хотел оскорблять неприличным своим присутствием милую нашу старушку. Не знаю. Но я осталась одна. То есть с бабушкой. Отдельную квартиру мы арендовать не смогли – слишком дорого. Да и я уже, по правде сказать, не видела смысла выбрасывать на ветер такие деньги. Не было у меня уверенности в том, что без Артема в Москве я надолго задержусь.

После переезда в эту дыру из светлой и уютной Сережиной квартиры я чувствовала себя так, словно за дурное поведение меня посадили в карцер. Только вот при всем желании не могла понять, что же я сделала не так. Но факт оставался фактом – приятная, а в последнее время и дружеская атмосфера в чистом доме Сергея и Нади сменилась для меня «раздирающей тоской» и одиночеством в этих заляпанных невесть какой давности грязью стенах. В первое же утро на новом месте я проснулась оттого, что почувствовала, как кто-то легонько щекочет мне пальцы. Я открыла глаза и увидела прямо перед собой на подушке огромного рыжего таракана. Не знаю, как я умудрилась не заорать. Зато вскочила как полоумная и начала отряхивать ночную рубашку: мне упорно казалось, что тараканы расползлись по моему телу везде, забились в каждую тканевую складку. В тот же день я накупила такое количество различных средств для распыления, раскладывания и размазывания по плинтусам, что в итоге чуть сама не отравилась в маниакальной решимости извести этих тварей. Самое смешное, что бабушку мою ни тараканы, ни манипуляции с баллончиками и тюбиками не волновали. Она только приветливо улыбалась мне практически беззубым ртом и все норовила усесться поближе, чтобы рассказать что-нибудь из своей жизни. В такие минуты мне вспоминался исключительно Раскольников. Какая тут французская литература, если вокруг омерзительно-русская жизнь?!

Сколько ни старался Артем, новой работы для меня найти не удалось. И я по-прежнему ездила с журналистами по правительственным кабинетам и резиденциям крупных отечественных компаний. Сама искать что-то я уже и не пыталась – не было сил. Все эти интервью утомляли меня и выматывали морально. Чем больше совершенно ненужной и случайной информации застревало в моей голове, тем отчетливее я понимала, как именно делается бизнес в России и производится управление государством. Чем больше времени я проводила в сияющих министерских кабинетах днем и в своем нищенском жилище ночью, тем хуже мне становилось. Подобные сравнения никому не могли бы прибавить жизненного оптимизма. Скорее наоборот.