Татьяна Тронина - На темных аллеях

Михаил Иванович вдруг некстати вспомнил, что во время войны у молодого туберкулезника Устинова, оставшегося в тылу, была невеста. Невеста же отправилась на войну санитаркой, где была ранена тяжело и лишилась возможности иметь детей. И предусмотрительный Устинов отказался от нее, женился на другой, которой потом тоже изменил и плащ серый купил — «седина в бороду, а бес в ребро». Может быть, Устинов имел в виду тех деток, которым война не дала родиться у них с первой невестой?

— СНГ. СНГ! — неистовствовал Устинов. — Ну разве приличная страна может называться СНГ?

— Ну, полно, — попытался его успокоить Михаил Иванович, — разве можно так волноваться? Не мальчик уже вы…

Мимо в обратном направлении просеменила дворничиха. Пришла с парада. На Устинова она даже не взглянула, такой уж был у нее характер — мизантропический. Впрочем — в который раз заметил наш старик-гуманист — Устинова она как-то особенно не любила и отворачивалась от него слишком старательно.

— Сдает наша Гуля, — сказал Михаил Иванович, чтобы как-то отвлечь собеседника от его неистовств, — на прошлой неделе «Скорую» ей вызывали. Кончается наше время…

Устинов опять как-то вызывающе закашлялся. Снова заговорил о политике, а потом вдруг сбился:

— А что с ней было?

— С кем?

— Ну, с Гулей — вы говорили…

— Сердце.

— Да-да, у нее сердце, у меня сердце, у всех сердце. Оно у всех болит.

Неожиданно Устинову стал неинтересен Михаил Иванович и этот разговор. И он, даже забыв распрощаться, побрел к своему подъезду, робко стуча своей палочкой. Дело было в том, что Гуля считала Устинова трусом и ей было абсолютно все равно — каверны в легких или что другое. По мнению Гули, Устинов своего долга не выполнил. Да и слух о той брошенной санитарке, первой невесте… Словом, понятно, почему Гуля решительно не замечала Устинова.

…Михаил Иванович остался у своего окна в одиночестве. Через некоторое время воздух стал лиловеть, наливаться тяжестью — это сумерки спускались на город. Оранжевые зайцы еще поозорничали немного, а потом вдруг разом исчезли. Солнце село.

Старик у окна глубоко вздохнул.

В это время в легком светло-сиреневом платьице — в тон сумеркам, со светлыми кудрями над светлым лбом вышла во двор внучка Устинова. Она любила гулять по вечерам, в спокойном безлюдье.

Было ей от роду семнадцать лет, но выглядела она много моложе — худенькая, невысокая, с кудряшками этими детскими светло-пепельного оттенка… Робка и застенчива до удивления — старик никогда не замечал, чтобы она играла с кем-то в детстве, а повзрослев — входила в компании эти молодежные — с гитарами, с поцелуями, с громким хохотом и пивными бутылками. Да не то что с компанией — с девчонкой-подружкой ее не видел никто. Такая вот не от мира сего, смутная тревога своих родичей, включая, разумеется, и чадолюбивого дедушку Устинова.

Старик Рубцов, в бытность свою учителем, успел наглядеться на взрослеющих девиц — одна, например, вчера еще была ребенком, а сегодня уже — с вполне развитыми формами, искусственными кудрями, не девушка даже, а дама. Другая старшеклассница порхает мотыльком, словно нет для нее закона земного притяжения, и — по глазам видно — еще детские сны снятся. Так вот, внучка Устинова, как там ее — Вика? — побила все рекорды позднего созревания. Но тем и мила была, да, тем и мила. Дитя. Ее хотелось наставить и защитить. Кудри эти легкие и светлые над светлым, гладким лбом. Но в глазах — задор уже появился.

Увидев ее сегодня, на исходе майского вечера, старик вдруг заметил в Вике легкую перемену. Он воспринимал все сегодня слишком остро, и, глядя на милого, давно знакомого ребенка, он в первый раз понял, что уже расходятся слегка края бутона — в нескладном подростке стала заметна юная женщина. Да, именно он, старик, первым это заметил и обрадовался. Во взгляде, в движениях Вики угадывалось нежное, отчаянное, безрассудное желание — любить.

Какое-то время он любовался ею — очень чисто и целомудренно любовался — так на женщин не смотрят, не видя ни лица, ни тела, так смотрят на иконы, замечая лишь одно сияние, свет вокруг чела, и потом смутился страшно, точно подглядел что-то недозволенное.

А она ходила по двору, качалась на детских качелях, ладонями касалась деревьев, их коричневой морщинистой коры касалась розовыми ладошками своими. И не догадывалась ни о чем, и не замечала ничего, даже собственного сияния пока не замечала. (Если б можно было стать деревом!)

Старик так разволновался, что заставил себя отойти от окна. Постоял возле стола, покрутил ручку приемника. Приемник побулькал немного и стал выдавать последние новости.

Как странно — он, Михаил Рубцов, совершенно никакого отношения не имеет к этим новостям, и он никогда больше ничего в этом мире не изменит. Раньше — мог, да, тяжелыми сапогами ходил по Европе, давил нечисть всякую, а теперь — все. Он старик. Он даже не имеет права глядеть на девушку за окном. Его время кончилось.

После новостей радио разразилось рекламой, потом еще побулькало немного и вдруг сказало нечто, чего старик как будто уже давно ждал.

Не ослышался ли? Нет. Так и есть:

— …исполняет Давид Миркин. Запись из фондов радио.

Мгновение спустя — нежнейшая, чистейшая гармония разлилась по комнате, вместо солнца осветила темные углы. И вот уже за окном, обвитым кудрявым плющом, над зеленым лугом полетели пчелы, теребя махровые шарики клевера, торжественно и тихо поплыли облака, а навстречу юному, милому мальчику Мише Рубцову бежала она — среди зелени и сини, в гудении пчел — она, вечная весна, юная регулировщица. Со светлыми кудрями над светлым лбом, с лицом Вики, внучки Устинова. Виктории.

Сбылось. Он, Миша Рубцов, нашел ее . Вновь увидел въявь, живой и прекрасной.

Старик подошел к радио. Додик играл хорошо, в этот раз — на скрипке, на своем «главном» инструменте, и ему подпевали тысяча других голосов. А еще — в этот раз он не сбивался, не кричал проклятия. Простил «им» окончательно?

Бедный Додик умер лет десять назад — теперь уж не спросишь его. Старик с такой любовью представил его — кудрявого, нескладного, темпераментного, — что вдруг стал бережно протирать радиоприемник, не зная, как еще выразить свои чувства.

— Ну и что, — сказал он, глядя в темноту за окном, — я тоже простил.

Следующим утром Гуля заглянула в комнату к Михаилу Ивановичу и нашла старика мертвым.

Через сутки приехал из Питера сын Рубцова с внуком — парнишкой лет восемнадцати.

Старика похоронили с почестями. На панихиде присутствовали Гуля и Устинов. Гуля молчала, насупившись, а Устинов рыдал, точно ребенок, и все время кашлял.

Тем же вечером во дворе встретились внучка Устинова, Вика, и внук Рубцова, тоже названный Михаилом.