Николас Спаркс - Последняя песня

Он шагнул к ней и потянулся к ее руке.

— Все в норме. Я понимаю.

Стоило ему прикоснуться к ней, и все так долго сдерживае­мые чувства вырвались на поверхность, сметая с таким трудом обретенное самообладание.

Она зажмурилась, пытаясь остановить слезы.

- Но если бы ты сделал то, что требовала я, тогда Скотт...

Уилл покачал головой.

— Скотт в порядке. Можешь не верить, но он получил свою стипендию. А Маркус в тюрьме...

— Но мне не следовало говорить тебе все эти ужасные вещи! — перебила она. — Тогда лето кончилось бы совсем по-другому. Мы не должны были расставаться подобным образом. И это я во всем виновата! Ты не представляешь, как больно сознавать, что это я прогнала тебя...

— Ты не прогнала меня. Я собирался уезжать, если не забы­ла, — мягко напомнил он.

— Но мы даже не попрощались по-человечески, не перепи­сывались, и было так трудно смотреть, как умирает па... Я хоте­ла поговорить с тобой, но знала, что ты злишься, и...

Она расплакалась.

Уилл притянул ее к себе и обнял. А Ронни продолжали раз­дирать противоречивые эмоции.

— Тише, — прошептал он. — Все хорошо, и я вовсе не так уж сильно злился на тебя.

Она обняла его изо всех сил, отчаянно цепляясь за то, что их когда-то соединяло.

— Но ты позвонил только дважды!

— Потому что знал, как твой па в тебе нуждается. И хотел, чтобы ты сосредоточилась на нем, а не на мне. Помню, что было с нами, когда умер Майки. И помню, как жалел, что мы не об­щались чаще. Я не мог так поступить с тобой.

Она зарылась лицом в его плечо. Он молча обнимал ее. Рон­ни думала только о том, как он нужен ей. Как нужны его руки, его шепот, уверенная, что когда-нибудь они непременно будут вместе.

Уилл крепче прижал Ронни к себе и пробормотал ее имя. Чуть отстранившись, она увидела, что он улыбается.

— Ты носишь браслет, — прошептал он, касаясь ее запя­стья.

— Ты навсегда в моих мыслях.

Она робко улыбнулась.

Он приподнял ее подбородок и заглянул в глаза.

— Я позвоню тебе, хорошо? Как только вернусь из Европы.

Ронни кивнула, отчетливо сознавая: это все, что у них оста­лось. Да, этого недостаточно, но они идут разными дорогами, отныне и вовеки. Лето кончилось. И теперь у каждого начнется своя жизнь.

И это правда, но какая ненавистная!

— Хорошо, — прошептала она.

Несколько недель после похорон Ронни одолевали смятение и сумятица в мыслях, чего и следовало ожидать в таком состоя­нии. Были дни, когда она просыпалась уже в тоске и часами вспоминала последние несколько месяцев с отцом, слишком подавленная скорбью и сожалением, чтобы плакать. После их ежедневного общения было трудно смириться с тем, что этого больше никогда не будет. Что, как бы она в нем ни нуждалась, отец отныне недосягаем. Она необычайно остро чувствовала его отсутствие и иногда срывалась на окружающих.

Но подобные дни теперь были не так часты, и Ронни чув­ствовала, что со временем скорбь немного притупится. Забота об отце изменила ее, и теперь она непременно выживет и чего-то добьется. Именно этого хотел бы отец, и Ронни почти слыша­ла, как он напоминает, что она куда сильнее, чем сама думает. Отец не хотел, чтобы она месяцами скорбела по нему. Хотел, чтобы она жила собственной полной жизнью, как жил он сам в свой последний год. Больше всего на свете он мечтал, чтобы Рон­ни нашла свою настоящую дорогу. И Джона. Отец желал бы, что­бы она помогла Джоне оправиться от потери, и со времени воз­вращения домой Ронни много времени проводила с ним. Через

неделю после их возвращения Джону отпустили на рождествен­ские каникулы, и Ронни водила его на самые интересные экс­курсии. Возила кататься на коньках в Рокфеллер-центре, при­вела на самый верх Эмпайр-Стейт-билдинга, показала скелеты динозавров в Музее естественной истории, а потом они загля­нули в магазин игрушек «Фао Шварц» на Пятой авеню, где как раз шла рождественская распродажа. Ронни всегда считала по­добные места приманкой для туристов, причем весьма баналь­ной. И как ни странно, они оба прекрасно проводили время.

Но бывали и тихие минуты, когда они вместе смотрели мультики, рисовали, сидя за письменным столом, а однажды по прось­бе Джоны она даже ночевала на полу в его комнате. В такие мо­менты они вспоминали лето и рассказывали друг другу истории об отце.

И все же что-то беспокоило Джону: Ронни видела это. Все выяснилось как-то вечером, когда они пошли гулять после ужи­на. Дул ледяной ветер, и Ронни сунула руки в карманы. Джона неожиданно выглянул из глубин своего капюшона:

— Ма тоже больна? Как папа?

Ронни от неожиданности растерялась и не сразу ответила. Присев на корточки, она взглянула в глаза брата.

— Нет, конечно, нет! С чего ты взял?

— Потому что вы больше никогда не ругаетесь. Ты же тогда перестала скандалить с па!

Ронни видела страх в глазах брата и даже могла понять его детскую логику. Кроме того, после возвращения домой она дейст­вительно ни разу не поспорила с матерью.

— Она совершенно здорова. Мы просто устали ругаться, вот и живем мирно.

— Честное слово?

Ронни притянула его к себе.

— Честное слово.

Проведенные с отцом месяцы изменили даже отношение к родному городу. Она не сразу привыкла к Нью-Йорку, к его не­устанному шуму, к постоянному присутствию других людей. Она забыла, что тротуары тянутся в тени гигантских небоскребов и что люди спешат повсюду, даже в узких проходах супермарке­тов. Кроме того, ей не хотелось общаться с друзьями. Когда по­звонила Кейла, чтобы спросить, не хочет ли она пойти развлечь­ся, Ронни отказалась, и Кейла больше не звонила. Хотя Ронни предполагала, что они будут всегда делить общие воспоминания, отныне их дружба станет совершенно иной. Но Ронни ничуть не страдала. Все ее время занимали Джона и игра на фортепьяно. Поскольку пианино отца еще не прибыло, она ехала на метро в Джульярд и упражнялась там. В первый же день она позвонила директору, который был хорошим другом отца. Тот извинился за то, что не прилетел на похороны, и, похоже, удивился и обра­довался ее звонку. Когда Ронни объяснила, что подумывает вер­нуться в Джульярд, он постарался ускорить день прослушивания и даже помог заполнить документы.

Ровно через три недели после возвращения она пришла на прослушивание и начала программу с песни, которую они с от­цом сочинили. Ронни немного недоставало техники: три недели не слишком большой срок для подготовки к такому серьезному прослушиванию, — но, покидая аудиторию, она подумала, что отец гордился бы ею. И, улыбаясь, сунула папку с нотами под мышку, как это всегда делал отец.

После прослушивания она начала играть по два-три часа в день. Директор позволил ей пользоваться школьными комната­ми, отведенными для упражнений студентов, и Ронни постоян­но что-то сочиняла, думая об отце, который когда-то сидел здесь же. Иногда, на закате солнца, красные лучи проникали между зданиями и бросали отблески на пол. И всегда, наблюдая это, она вспоминала о витраже и каскаде света, который видела на похоронах.