Анна Берсенева - Антистерва

В Елене была какая-то особенная правда, рядом с которой неважными становились все неловкости, из которых наполовину состояла первая близость.

Она подняла голову от его плеча и посмотрела ему в глаза, прямо и чуть снизу. Василий видел ее глаза так ясно, как будто ночь расступилась вокруг ее лица.

— Ты такой хороший, — тихо сказала Елена. — И за что мне это? Я понимаю, глупо сейчас об этом говорить, но я все равно хочу сейчас, сразу… Я ему давно не жена, то есть… то есть я… только с тобой, ты понимаешь?

Василий понял, что это из-за него она так осторожно подбирает слова, а не называет свои отношения с мужем просто и прямо. Она больше не говорила ему «мальчик нежный», но в ее нынешней боязни прямых слов те, прежние слова, все равно звучали.

— Зачем ты, Лена? — Он положил руку ей на голову; волосы были как тоненькие серебряные провода, по которым шел почти неощутимый ток. — Мне это все равно. Я тебя люблю. Ты же теперь со мной будешь, да?

Он совершенно случайно произнес это вопросительным тоном. Ему казалось, что иначе и быть не может. Конечно, она будет теперь с ним, и совсем не потому, что не близка с мужем, а потому… Потому что в этом состоит единственная правда, а единственную правду они оба понимают одинаково.

Поэтому, когда Елена вдруг отшатнулась от него, как будто он сказал что-то страшное, Василий оторопел.

— Нет! — вскрикнула она.

И тут же прижала руку ко рту. И в этом ее безотчетном жесте было что-то такое, от чего у него мгновенно похолодело в груди. Потому что в короткие страстные минуты она совсем ведь не замечала, как громко звучат их голоса, их вскрики, стоны, обрывки горячих слов, — а теперь вот заметила, значит, стала думать о каких-то посторонних, совершенно для него не важных вещах.

— Нет, — повторила Елена; теперь ее голос звучал спокойно, не громче речного шума. — Я с тобой не буду. Жить с тобой не буду.

— Но я не могу… так, — пробормотал он.

— Я понимаю. — Ее улыбка была в темноте почти не видна, но ясно слышалась в голосе. — Еще бы ты так мог, мальчик мой хороший! А я, Васенька, вся холодная до костей, и даже ты меня своей трепетностью уже не отогреешь. Поэтому лучше тебе про эту ночь забыть, и поскорее.

— А тебе? — Его голос прозвучал так глухо, что странно, как она его вообще расслышала. — Тебе это тоже лучше?

— А что мне лучше, что хуже, тебе думать ни к чему. Хочешь смолоду камень себе на шею повесить? Не выйдет, Вася, я не позволю. Камень, камень, — повторила Елена. Наверное, она без слов почувствовала его недоумение, потому что до сих пор, несмотря на холод всего, что говорила так безжалостно, не вынула свою руку из его руки. — С замужней путаться и всегда-то обуза, а тем более с такой, как я. Одни родственники чего стоят… А муж у меня злобное ничтожество, что ему в голову взбредет, никому не известно. И неужели ты думаешь, я тебе позволю во все это влезть? Мне, конечно, цинизма давно уже не занимать, но все же не настолько. Поэтому ты к нам больше не приходи, так и правда лучше будет. И ночами здесь не стой. А то я сегодня уснуть не могла — чувствовала, что ты за ежевикой прячешься, — улыбнулась она. И повторила еще спокойнее: — Не надо, Вася. Извини, но жизни ты совсем еще не знаешь. Вот этой блевотины, из которой она на три четверти состоит. И не надо тебе ее знать — поживи с молодой душой. А я десять лет, на которые тебя старше, за тридцать считаю — такие были годы… Пусти руку, милый, я встану.

Пока она, отвернувшись, застегивали пуговки на платье и поправляла волосы, Василий тоже оделся, отряхнул штормовку. Как ни странно, ее слова успокоили его. Может, он и не знал всей той блевотины, которой так много было в жизни, но кое-что узнать успел — годы, прожитые под одной крышей с отцовской женой, не прошли бесследно. И его трудно было обмануть словесной грубостью: уж как-нибудь он мог ее отличить от грубости сердечной.

— Пойдем, — сказал он, подавая Елене руку; она сняла белую резиновую тапочку с голубой перепонкой — такие тапочки почему-то назывались райскими, их носили летом многие девушки в Ленинграде, — и, балансируя на одной ноге, вытряхивала мелкие камешки. — Что загадывать, Лена? Я завтра с утра в горы. Еще на месяц. Вернусь — поговорим.

Она быстро вскинула на него глаза, что-то вроде удивления промелькнуло в них и тут же исчезло. Может быть, она хотела что-то спросить, но не спросила, а отвела взгляд и пошла вперед — прочь от реки, к своему дому.

В бараке, где жили геологи, когда возвращались с гор на базу, все еще спали. Василий пробрался к своей койке, взял рюкзак, чтобы не рыться в нем в темноте, и снова вышел на улицу. Все равно он не уснул бы сейчас, и не хотелось ворочаться с боку на бок, ожидая, когда наконец нальются ярким светом окна и выкатится из-за гор свежее утреннее солнце.

Он сел на суфу, стоявшую под лозами одичавшего винограда — наверное, она осталась с прежних пор, когда вместо барака на двадцать человек в этом дворе стоял обычный дом, — и открыл «Трех мушкетеров». Эта книга всегда увлекала его, хотя он давно уже выучил ее наизусть. В ней была какая-то особенная правда — Василий знал, что такой правды не бывает в жизни, но точно так же он знал, что это самая настоящая правда и есть.

Читать было легко — не из-за выдуманного звездного света, а оттого, что над горами стояла луна, и ее-то свет был необыкновенно ярким, азиатским.

«Госпожа Бонасье ответила не сразу, но сердце ее забилось от радости и глаза загорелись надеждой.

— А что будет мне порукой, — спросила она, — если я решусь доверить вам эту задачу?

— Порукой пусть служит моя любовь к вам. Ну говорите же, приказывайте! Что я должен сделать?

— Боже мой, — прошептала молодая женщина, — могу ли я доверить вам такую тайну! Ведь вы еще почти дитя!»

Василий смутился и даже немного рассердился, прочитав эти слова, на которых книга открылась сама собою. Как будто Елена снова сказала «мальчик нежный»… Но тут же он вспомнил не слова, а всю ее — такую, какой она была всего полчаса назад, когда вся была его и была счастлива с ним, — и смущение, и другие неважные глупости вылетели у него из головы. В глазах у него потемнело от единственного желания: чтобы это повторилось — повторилось сейчас и повторялось бы снова каждый раз, когда Елена возникнет в его голове и в сердце. То есть всегда.

Пот выступил у него на лбу: так ясно она стояла перед ним — счастливая, в расстегнутом на груди платье, с серебряными глазами. Он потряс головой, опустил глаза и снова уткнулся в страницу — как назло, в ту самую, где было написано, как госпожа Бонасье проводила д’Артаньяна тем долгим и нежным взглядом, каким женщина провожает человека, пробудившего в ней любовь.

И что он мог поделать с этой правдой?