Сисела Линдблум - Охотница

Я еду, Сеньора, еду.

Еду ночным поездом мимо спящих маленьких городов.

Мимо тихих деревень с погасшими окнами. Если где и горит свет, то желто-зеленый, значит, это окна заводов, свет в которых не гаснет ни днем ни ночью.

А в окнах жилых домов темно, только промелькнет рождественский подсвечник с электрическими свечками, гирлянда на фасаде дома, фонарь или лампа в окне.

Но в глубине домов темно.

На больших двуспальных кроватях лежат люди, держат друг друга за руки. Если бы вдруг крыши над этими домами исчезли, люди увидели бы над собой звездное небо, и, быть может, кто-то счел бы это забавным, впрочем, не уверена.

Какая прекрасная мысль: достаточно ухватиться за кого-то, и вот тебе уже хочется свить гнездо, построить дом, настоящий, с крышей и стенами. Погрузиться в привычный уклад и таким образом побороть неприкаянность. Хотя неприкаянность все равно останется.

Моя бабушка даже после того, как с дедом случилось несчастье, продолжала чувствовать, как он держит ее за руку, хотя его уже рядом не было. Вот что значит вера, вера в любовь.

Конечно, Сеньора, я верю в любовь! Я снимаю шляпу перед бабушкой и ее верой. Теперь я спокойно смотрю на людей, точнее, на мужчин, и такие дни успокоения для меня самые сладостные.

Не торопись, спешить не надо.

Чуть левее передо мной в вагоне сидит настоящий красавец. Я поняла это сразу, как только вошла в вагон и увидела лишь его спину. Села сзади. Теперь я рассмотрела его шею, ухо, щеку.

Я хорошо знаю эту породу, встречается она редко.

Мне всегда было легко замечать красоту в людях, потому что я гляжу на них так, будто они близки мне. Кожа, волосы, страстность натуры – все это рассматриваю, словно этот человек мой давний знакомый. А если захочу, я буду разглядывать его даже не как просто знакомого, а как своего возлюбленного.

Иногда это получается само собой, как теперь, когда плечо красавца в полуметре от меня, только протяни руку.

Он меня еще не видел.

Заталкивая на багажную полку сумку, я приблизилась к нему вплотную. Больше я ничего не предпринимала. Бабушка уверяла меня, что, если не суетиться, можно управлять поступками другого человека. Я не обращала на ее слова внимания, мне всегда казалось, что все эти ее приемы и ухищрения направлены только на то, чтобы ей заплатили. Я пропускала мимо ушей ее предсказания относительно моего, и не только моего, будущего и не понимала, как можно всерь ез относиться ко всем этим суевериям.

Но в последние годы у меня в памяти стало всплывать все, о чем она говорила.

“Важно не то, правда или нет, – повторяла бабушка, – важно, чтобы ты верила, что это правда”.

Наверно, именно так рассуждают те, кто сейчас лежит в двуспальных кроватях. Они верят, что это правда.

Я не лучше их в этом смысле, скорее даже хуже.

Вот сейчас, например, я верю, что могу управлять поступками другого и еще читать его мысли.

Думаю, я могу даже управлять чужими мыслями.

Может, я сошла с ума?

И все-таки попробую. Буду не спеша, как учила бабушка, продумывать свои желания, то есть что по моей воле должно произойти с мужчиной, сидящим передо мной, что он сделает, что скажет.

Полное спокойствие, чтобы ритм моих мыслей, и дыхания, и волн, пробегающих по моему телу, был единым, абсолютная слаженность.

И вот я должна неотрывно смотреть на его правое ухо, предельная сосредоточенность… пусть мой мысленный посыл, точно густой сироп, просочится в его сознание… Пусть…

За четыре года до того, как Тереза вздумала подчинить себе волю молодого человека, мимо серых домов стокгольмского пригорода Бредэнг шла молодая женщина, она катила перед собой детскую коляску. Был один из первых весенних дней, оттепель и слякоть на пешеходных дорожках, но в женщине этой счастливо соединялись подростковая практичность и элегантность, отчего она исхитрялась идти, не замочив ног. На женщине узкие черные брюки, черные кроссовки фирмы “Рибок”, вязаный свитер и тонкая черная кожаная куртка. И ничего на голове, светлые волосы коротко подстрижены, – стрижка а-ля паж – следовательно, быстро высыхают после мытья. Женщину зовут Жанетт.

Многие бы сочли это простой случайностью, некоторые назвали бы это судьбой, когда Жанетт, поглощенная своими мыслями и не замечавшая, что творится вокруг, почему-то бросила взгляд на один из серых фасадов. В окне на втором этаже она увидела пожилую даму, которая сидела верхом на подоконнике, свесив одну ногу наружу, словно девчонка. Толстуха в голубой хлопчатобумажной кофте, седая – и верхом на подоконнике, будто ей двадцать лет, сидела и курила.

“Здорово, – подумала Жанетт. – Прелесть, а не тетка”.

Только что Жанетт была вся в раздумьях о своей жизни, а теперь вдруг заметила весеннее солнце и небо, а поскольку она человек общительный и открытый, то всегда готова при случае поговорить, она замедлила шаг.

– Славный выдался денек, правда? – крикнула Жанетт пожилой даме.

На этом ее порыв иссякает, и она собирается идти дальше, но с дамой происходит что-то странное. Резко вздрогнув, она хватается за оконную раму, подается вперед так, что того и гляди вывалится, и неотрывно смотрит на Жанетт.

Черт, чокнутая какая-то, подумала Жанетт.

– Невероятно, – пробасила тетка. – Невероятно.

Маленькие голубые глазки впиваются в глаза Жанетт, но не похоже, что она сумасшедшая.

– В чем дело? – неуверенно произносит Жанетт, я… я похожа на кого-то, да?

– Что? – переспрашивает дама, продолжая сверлить ее глазами.

– Я спросила, может, я невероятно похожа на кого-то… на кого-то из ваших знакомых?

– Нет, – твердо ответила тетка, – никого из моих знакомых ты не напоминаешь, пожалуй, нет, даже совсем нет. Но раз уж ты сама спросила, – продолжила она, призадумавшись, – я знаю многих, на кого ты похожа, но все они не мои знакомые, я их просто видела.

– Видели? – не поняла Жанетт.

– По телевизору, – поясняет дама, прищурив глаз, – по… третьей программе. Есть там одна, про погоду рассказывает, стоит в черном платье и белом свитере возле электронной карты. Я ее только раз видела. Очень на тебя похожа.

– Да-а, – неуверенная, стоит ли продолжать разговор, протянула Жанетт, а потом дружелюбно пояснила: – Вообще-то я работаю на телевидении. Но за кадром.

Что-то уже всерьез удерживает ее у окна толстухи.

Жанетт крепче сжала белые ручки коляски, стараясь вновь обрести равновесие. Йенни спит в коляске, солнце сверкает в тающей снежной слякоти на гравийных пешеходных дорожках, толстуха продолжает болтать. Жанетт стояла как приклеенная. Странное чувство, похожее на злобу, закипало в ней, заставляя дрожать все ее тело.