Дебра Кент - Как опасно быть женой

– Продолжайте, продолжайте, я не буду мешать. На его губах – еле заметная хитрая улыбка.

Я знаю, о чем он думает. Все почему-то уверены, что если ты работаешь в Институте Бентли, то у тебя не жизнь, а сплошной сексуальный Олимп.

– Нет-нет, я уже закончила. За один присест мне больше не осилить.

Почему я так сказала? Это неправда. Я могу просидеть хоть шесть часов кряду и не встану из-за стола, пока все не будет сделано. Лесли и наняла меня потому, что я настоящая рабочая лошадь.

Эван расспрашивает меня о моих обязанностях, а я выслушиваю его сетования на то, каково преподавать средневековую литературу девятнадцатилетним студентам, которые с куда большим удовольствием торчали бы в общежитии, спали, накачивались наркотой или тютькались со своими ручными хорьками.

Я киваю на книгу у него на столике:

– Овидий?

Он какое-то время молчит и смотрит на меня так, что мне становится не по себе.

– Публий Овидий Назон. Один из величайших творцов античной литературы. Был сослан на берега Черного моря. Поэт. Любовник. Страдающая душа. – Эван открывает книгу ближе к концу. – Вот, послушайте. Мой любимый отрывок. Из “Науки любви”.

Эван читает без стеснения, легко, ненапыщенно. Иногда он смотрит мне в глаза, не страстно, но в самую душу, и всякий раз мое сердце сладко сжимается.

Я вдруг понимаю, что стихи очень подойдут для выставки, и говорю об этом Эвану.

– Она посвящена сексуальности в древних цивилизациях. Греко-римский период. Искусство и поэзия. В честь семидесятипятилетия Бентли. Очень масштабная.

– Правда? – Эван мнет в руках салфетку; от нее остались уже одни клочки. – Ясно. Ну и ну. Хм. Хорошо. Тогда вот что. Давайте я сниму копию и брошу вам в университетский почтовый ящик? Завтра же.

– Было бы просто великолепно. Спасибо.

Я никогда не любила всякие там художественные метафоры. По мне, лучше страница аналитического обзора, чем одна стихотворная строфа. Однако я разбираюсь в поэзии достаточно, чтобы ощутить в словах Овидия страсть и секс, а в собственном сердце – нечто дикое, необузданное, то, что я так долго старалась укротить. А еще я чувствую, как тектонические плиты стабильной жизни разъезжаются прямо у меня под ногами. И мне это совсем не нравится.

Интересно, почему обычно у нас дом как дом, а чуть только гости, так все неполадки срочно вылезают наружу и требуют немедленного ремонта? На кухне течет кран, у парадной двери слишком разросся плющ, в ванной отвалилась ручка от шкафчика. Мы устраиваем обед для старшего партнера Майкла, Рика Уэллмана, и его жены Лэйни. Если она захочет осмотреть дом, детская объявляется запретной территорией. А лучше вообще весь второй этаж. Нельзя допустить, чтобы в Гомере справедливо опознали крысу.

Пока я ношусь по дому, стараясь навести порядок, Стэн, местный мастер на все руки, чинит в гостиной сломанную дверцу тумбы под телевизор. Как многие здешние умельцы, Стэн приехал в наш город изучать философию, но не смог найти работу, хоть отдаленно отвечающую его научным интересам. Тогда он вложил деньги в кое-какой инструментарий и стал предлагать помощь по дому безруким “белым воротничкам” вроде нас с Майклом. “Нас” оказалось достаточно, чтобы обеспечить Стэну полную занятость до конца его дней. Больше я о нем почти ничего не знаю, кроме очевидных вещей: Стэн бреет ноги, ест вяленое соевое мясо с соусом терияки, страдает легким косоглазием и фальшиво мычит себе под нос, когда работает. И еще: руки у него растут не совсем из того места. Стэн второй раз вонзает себе в большой палец филлипсовскую отвертку, громко ругается, и я мысленно клянусь никогда его больше не нанимать. Промахиваться и каждые десять минут вопить “БЛИН!” умеет и Майкл.

В духовке запекается страта примавера, а мы с Майклом тем временем сдираем с холодильника все, что на него налеплено: детские произведения искусства, разные наградные ленточки, фотографии, купоны, квитанции, газетные вырезки. Телефонный столик тоже завален хламом. Я сметаю все скопом в пустой крогеровский пакет – потом разберу – и с ужасом вижу беспечно брошенный на виду стих Овидия. Между тем он имеет полное право здесь находиться. Это же для выставки.

К приходу Рика и Лэйни дом сверкает чистотой, а стол вообще похож на фотографию из журнала: бело-голубой сервиз моей бабушки, большой букет ромашек, стеклянный кувшин свежевыжатого апельсинового сока, тканевые салфетки, веером раскрывающиеся из бокалов.

– Все потрясающе вкусно, Джулия.

В то время как мой муж убалтывает в гостиной Лэйни, рассказывая ей, надо полагать, что она вылитая Элизабет Тейлор, только моложе и стройнее, его начальник зажимает меня в углу на кухне. Рик Уэллман был бы вполне ничего, если б не общая безжизненность. Он серый и обшарпанный, как старая деревянная кукла. Такое впечатление, будто ему вставили в висок шланг и высосали последние силы.

– Майкл не говорил, что его прелестная жена еще и отменная кулинарка, – мурлычет Рик, подойдя так близко, что я вижу плоды трудов его ортодонта. Он что, ко мне пристает? Или у него проблемы со слухом?

– Спасибо, – отвечаю я, – просто в журнале попались удачные рецепты. Очень рада, что вам понравилось.

– Жду не дождусь пирожка, – рычит он и внезапно хватает меня за ягодицу. Вот теперь ясно: пристает.

После ухода гостей, когда мы с Майклом загружаем посудомоечную машину, я рассказываю ему об этом происшествии. Майкл выражает сомнение.

– Как-то не верится, детка. – Он беспорядочно сует тарелки в ячейки, а я, из-за его спины, переставляю их. Майкл торопится: сегодня их группа снова играет в “Рок-амбаре”, и ему хочется порепетировать перед выступлением. – Вряд ли Рик к тебе приставал.

– Потому что он не такой? Или я не такая? Что, ко мне уж и приставать не хочется? – Я сама пугаюсь своей внезапной враждебности.

– И то и другое. То есть нет. Подожди. Ты красивая. Просто я.

– Ладно, понятно. – Я ставлю в машину последнюю тарелку, иду наверх и, запершись в ванной, долго рассматриваю себя в зеркале. Кажется, Майкл прав. Я – не такая.