Вера Колочкова - Слеза Шамаханской царицы

– Успокойся, Машенька, прошу тебя, ты ни в чем не провинилась. Конечно, смешно звучит, но в вашем разладе я виновата, Машенька...

Икнув, Маша застыла с развернутой в руках белым флагом салфеткой, уставилась на нее настороженно.

– Не поняла, Елизавета Васильевна... В каком это смысле? Это вы ему не позволили со мной встречаться, что ли?

– Да бог с тобой, Машенька. Нет, не в этом дело. То есть не в этом смысле...

– А в каком тогда смысле?

– Да в самом прямом, Машенька. Не хочется тебе всю подноготную выкладывать, но если уж начала...

Конечно, в душе у нее все корчилось и корежилось, когда выворачивала перед обалдевшей Машей семейные внутренности. И чем больше саму ее от собственного рассказа корчило и корежило, тем более веселела Маша, загораясь любопытством в глазах и румянцем на бледных щечках, покрытых черными разводами туши. А потом еще и выдохнула почти восторженно:

– Ни-че-го себе, какой тут у вас бразильский сериал... – откинулась на спинку диванчика, комкая несчастную салфетку в пальцах. – А что, она... Ну, эта, как ее... Она и вправду поверила, что Макс в нее влюбился?

– Не знаю, Маша. Как ты сама понимаешь, мне вся эта история глубоко неприятна. И тем более неприятна в ней роль Максима... Все это чудовищно, согласись! Но это произошло, и ничего уже не изменишь, назад не повернешь... Так что прошу тебя, не будем обсуждать подробности, договорились? Теперь ты знаешь правду, и будет с меня...

– Да, да, конечно, Елизавета Васильевна, теперь мне все понятно... Хотя нет... Извините меня, конечно, но я вас как женщину хоть убей не понимаю! Ну, узнали вы про мужа, про эту девчонку... А почему сразу ему скандал не закатили?

– Маша, Маша... Мы же договорились. Я больше не хочу это обсуждать.

– Ой, извините, Елизавета Васильевна... Просто я знаю, какую корриду моя мама по любому поводу обычно устраивает... А папа ей все равно втихую изменяет, я знаю! Ой, вы бы видели, как это все смешно у них происходит! Сначала мама папин чемодан собирает и выставляет его за дверь, а потом сутками по городу за ним бегает, умоляет вернуться... А однажды даже на улице за его любовницей погналась, я сама видела! Отмутузила ее, только перья летели... Я думала, так у всех бывает! Нет, но согласитесь, это же лучше, чем молчать... Или вы испугались, что он с вами разводиться начнет? Да не, Елизавета Васильевна, не начнет... Мужики, они же все такие – им лишь бы налево сходить, чтоб никто не узнал...

– Маш, Маша, уймись!

– Хотя, наверное, вы и правы в чем-то... – будто не слыша ее отчаяния, задумчиво, будто сама себе, проговорила Маша. – Бог его знает, что у них иногда бывает на уме... Тем более она, эта... Как ее... Она ж, сволочь, молодая да резвая... Сейчас, знаете, очень модно стало, чтоб у молодой девчонки солидный приятель был. И желательно, чтоб небедный. Но вот я, например, не такая! Я хочу, чтоб у меня все путем было – чтоб любовь настоящая, а не с козлом каким... Ой, извините меня за козла...

– Извиняю, Маш.

– Нет, правда, я не такая!

– Да я верю, верю. Это замечательно, что ты не такая. И давай прекратим дальнейшие рассуждения на эту тему, а то я уже жалею, что невольно ее спровоцировала.

– Ага, давайте... Ой, Елизавета Васильевна, а вдруг он и впрямь с разводом затеется? Да уж, в такой ситуации лучше перетерпеть... А то, знаете, горшок об горшок, размен квартиры, все дела... Да, я вас понимаю, Елизавета Васильевна...

– Спасибо, Маша, за понимание. Пей чай, Маша. Он у тебя уже остыл.

– Вы хотите, чтобы я поскорее ушла, да?

– О господи... Да неужели ты не понимаешь, как мне тяжело все это с тобой обсуждать? Если бы не Максим...

– А что – Максим? С Максимом теперь все ясно! Если такие дела, то и я тоже перетерплю, подумаешь! А как вы думаете, долго еще он будет эту девицу в себя влюблять? Или уже влюбил? А если уже влюбил, то скоро и бросит, ведь так? Надо же, не ожидала от него такой продуманной движухи... Даже еще больше зауважала, честное слово...

– Маш... А тебе не кажется, что эта движуха, как ты говоришь, большой непорядочностью попахивает?

– Да вы что, какой непорядочностью?! Еще чего! Вот она, та самая девица, и есть в этом смысле абсолютно непорядочная, и так ей и надо, пусть потом страдает, когда Макс ее бросит! За все в этой жизни надо отвечать, Елизавета Васильевна! А со стороны Максима – какая непорядочность, вы что?!

Ей вдруг стало неприятно смотреть в Машино сияющее праведным торжеством лицо. Даже показалось, будто выглянула сквозь его нежнорумяность другая Маша, совсем не та, что всего лишь полчаса назад сидела перед ней, уливаясь отчаянными слезами. И Машина невольная приобщенность, выразившаяся в этом «я тоже перетерплю», стала вдруг неприятна. И отчего-то некстати вспомнились глаза Эльзы, те, за праздничным столом... Внимательные, грустные, ускользающие в свое болезненно-трепетное нутро...

И тут же вздрогнула, стряхнула с себя наваждение – чур меня, чур! Какие еще глаза, при чем тут Эльзины глаза... Не стоит будить лихо, пока оно тихо. Ни в коем случае нельзя про эти вражеские марсианские глаза вспоминать, лучше уж в Машины очи глядеть, злоправедные. Они хоть и злые, зато свои, понятные, приземленные. Хотя было бы лучше, если б она ушла сейчас...

– Ты извини, Машенька, я очень устала, и голова просто нестерпимо разболелась...

– Да, да, я понимаю, Елизавета Васильевна, я пойду! Если б вы знали, как я вам благодарна! Прямо груз с души... А то я даже два экзамена завалила с этими переживаниями! Теперь со спокойной душой к пересдаче готовиться буду. Ну, я пошла, выздоравливайте...

Уже в прихожей, застегивая молнию на модных высоких сапогах, вдруг подняла к ней лицо, улыбнулась заговорщицки:

– Нет, а какой скрытный Максим-то оказался, а? Мог бы мне все рассказать, я бы поняла...

– Что бы ты поняла, Маш? Неужели благословила бы своего парня на эту, как ты сказала... на продуманную движуху?

– А чего тут такого? Если для хорошего дела надо... Хм... Подумаешь, чего тут такого...

Ушла, слава богу. А в больной голове так и осталось звучать неприятным рефреном: «Чего тут такого, подумаешь...»

Легла в постель, устроилась нелепым зародышем под одеялом, решила, уснет сейчас как убитая. Нет, как бы не так... Все крутилась внутри досада от разговора, вырастая в большое недовольство собой, в до конца неосознанное раздражение. И билась, билась внутри жилка дурного послевкусия – что-то она не то сделала, не туда употребила свою откровенность. Да и саму откровенность стало жаль, будто она была живой энергией, ощутимой, обидчивой. Вот, обиделась, и болит, и мается...

Нет, надо вылезать из-под одеяла, чем-нибудь полезным да рукотворным заняться. Когда что-то руками делаешь, всегда плохие мысли из головы отступают. Тем более и озноб уже куда-то пропал... Может, ковер в гостиной пропылесосить?