Мари-Элен Лафон - Знакомство по объявлению

Он то сжимал, то разжимал руки; рядом стояла пустая чашка, и Анетта не отрываясь смотрела на эти руки, и на чашку, и на толстую зимнюю куртку с зеленым шарфом, которые он пристроил на край стола; она слушала, что он говорит, — ей было легко его слушать. Ну так вот, он работал, и они ни в чем не нуждались, ну, в пределах разумного, конечно, во всяком случае, дела шли нормально, крупных долгов не было. Крестьяне часто сами себя загоняют в ловушку; берут кредиты, покупают новую технику, самую современную, самую передовую, строят сдуру огромные дома, не дома, а дворцы, а потом удивляются, что через десять лет все начинает разваливаться, только успевай чинить то тут, то там. Ладно бы хоть из дерева строили — деревянные постройки прочнее, и для скотины дерево лучше, но все равно, надо же головой думать, а то понаслушаются всяких деятелей из банков или из сельскохозяйственной палаты, которым только волю дай, они тебе так зубы заговорят, мало не покажется, понарисуют всяких графиков, с процентами и с чем хочешь. А потом вдруг продажи упадут, так бывает, то с молоком, то с телятиной, а то и с тем и с другим сразу, и что тогда делать? Кредит-то за тебя никто выплачивать не будет. Теперь его речь лилась свободно; он заговорил о положении на рынке, о ценах; все ведь решается не здесь, объяснял он, а где-то там, в Брюсселе, а может, еще где повыше, и никто не интересуется мнением производителей; считается, что они должны подчиняться правилам, приспосабливаться, менять методы работы, систему хозяйствования… Может, им и профессию сменить? Наверное, они там, наверху, к этому и стремятся, чтобы такие, как он, крестьяне вообще исчезли, а земля одичала.

Анетта слушала его, вникая в каждое слово; он чувствовал — по тому, как она на него глядела, по ее сосредоточенному виду, — что она действительно слушает, а не притворяется, думая о своем: о том, что скоро опять на поезд, ехать почти всю ночь, и билеты дорогие, даже со скидкой, а потом в Париже делать пересадку, тащиться на метро на другой вокзал… Поль замолчал. Что это он, в самом деле, все о работе да о работе? Хотя, если честно, ведь это и была вся его жизнь, ну почти вся, эта самая работа, которую он не выбирал, которая свалилась на него, когда его привезли во Фридьер. Лично ему всегда нравилось возиться с машинами. Но кто его спрашивал? Родители все решили за него, а дядьки ничему его не учили. Он просто наблюдал за тем, как работали они, и учился сам, как говорится, по ходу дела. Но это оказалась хорошая работа. Он не выдержал бы, если бы пришлось жить в городе, ходить на завод, или торговать, или сидеть в конторе. Каждый день ездить туда-сюда и выполнять чужие приказы. Вот что самое главное — он не хотел над собой начальников. Те крестьяне, что так любят жаловаться, почему-то все время забывают о том, что над ними нет начальников. Взять хотя бы его дядек — разве они могут ему приказывать? Ну да, с ними бывало нелегко, раньше, когда ему было лет двадцать пять или тридцать; они же упрямые, каждый по-своему, и держатся за свои привычки; вот и тогда они ничего не желали менять, не понимали, что он хочет как лучше, и сопротивлялись изо всех сил. Хлопали дверями. Не разговаривали с ним. За едой утыкались в телевизор. Николь хоть и сестра, а тоже играла в молчанку и только злобно на него косилась. Хуже всего было по утрам, когда ни свет ни заря надо было вставать и в темноте идти в коровник, доить коров; дядьки тоже приходили, но с ним даже не здоровались, делали вид, что его не замечают, смотрели сквозь него, как будто он прозрачный. А ведь они втроем — трое сильных мужчин, и это не считая Николь, которая занималась телятами, — вполне могли между собой договориться и устроить что-то вроде дежурств, тогда не пришлось бы всем вставать в такую рань, особенно зимой. Но в конце концов все как-то рассосалось само собой; наверное, это нормально, когда молодые и старые ссорятся: конфликт отцов и детей. Но те времена прошли, теперь все более или менее наладилось, они поняли, что он был прав. Им обоим уже за восемьдесят, но они еще работают, хоть и не так, как раньше; на них овцы, домашняя птица, кролики и огород — им хватает. И забот с ними никаких, не то что некоторые старики, всякие ведь есть, иной раз такое учудят…

Опять его понесло, он и сам не замечал, что говорит не закрывая рта — слова выскакивали словно сами собой. Он смутился и встал из-за стола. Дождь кончился, и он предложил пойти пройтись, посмотреть город, взглянуть на Луару, на берегу которой тот стоит. Она согласилась. Он заплатил за какао, и они вышли. Позже, на обратном пути, между Клермоном и Конда, когда на дорожных указателях начали попадаться знакомые названия — Шампекс, Бесс, Эглизнёв, — он снова и снова прокручивал в голове их встречу. Эта женщина приехала ради него, преодолела огромное расстояние — даже по карте видно, насколько огромное. После первого же их разговора, еще по телефону, после первых неловких, с трудом подбираемых слов он достал из буфета старую мишленовскую карту и нашел на ней Байоль. Самый север, верхняя граница, дальше и быть не может; в переплетении линий, подпирающих Бельгию, ему чудилось что-то безысходное. И эта женщина жила там со своим десятилетним сыном; у женщины, отозвавшейся на его объявление, оказался хороший голос — спокойный, ясный и мягкий. Поль решился. Он не отступится от задуманного. Не желает он кончить тем, чем кончают слишком многие из его знакомых, коротая одинокие вечера под лампой или пялясь в телевизор. Он не даст заживо похоронить себя во Фридьере, в удобном дядькином доме, в компании с Николь, которая была всего лишь сестра.

Он не знал, да и не стремился узнать, есть ли в жизни Николь — или был в прошлом, или будет в будущем — мужчина. Да, он слышал всякие разговоры, ловил сальные смешки в кафе и других местах; видел, что Николь чего-то ждала, замечал ее заплаканные глаза или, наоборот, лихорадочное возбуждение — тогда она не ходила, а словно летала на крыльях. Но Николь оставалась его сестрой, такой же брошенной, как и он сам. Брошенные дети… Сколько раз в юности он повторял себе эти два слова, трясясь от бессильной ярости. Он и сам не понимал, откуда они взялись. Он ни на кого не держал зла, никого ни в чем не упрекал, но, когда ему исполнилось сорок, словно пробудился от спячки, решительный и хладнокровный. И сказал себе, что у него во Фридьере будет женщина; она станет жить с ним, делить его дни и ночи, долго, до самого конца. И никто ему в этом не помешает. Нет на свете такой силы, которая помешала бы ему, Полю, добиться своего. Анетта… Женщина из Байоля, с севера. Как она слушала его! Она была создана для него. Он это почувствовал, когда они молча стояли на берегу серой Луары, холодным ноябрьским днем, в медленно спускающихся колючих сумерках. От нее, от ее красной шерстяной куртки, теплым пятном выделявшейся на фоне наступавшей тьмы, исходил особый запах — он узнал его, когда тремя часами раньше встречал ее на платформе номер два; это был ненавязчивый, чуть сладковатый запах, почему-то сразу показавшийся ему родным, своим и привычным.