Анна Берсенева - Уроки зависти

– Что странно, Саш? – спросил Саня.

– Что все это, оказывается, было так близко. «Леса, поляны, и проселки, и шоссе, наша русская дорога, наши русские туманы, наши шелесты в овсе…» Все это, оказывается, не где-то, а прямо здесь, понимаете? Прямо рядом с нашей дачей!

Она сердилась, что никто ее не понимает. А сама же виновата – объясни понятно.

– А ты думала, Шахматово в Сибири? – пожала плечами Кира. – Конечно, рядом. От Москвы сорок минут.

– Мне казалось, Блок все это про какую-то очень глубокую Россию писал, – проговорила Александра. – И про какую-то очень давнюю. Мне казалось, что я ее никогда не увижу.

– Да вон она, за забором. Любуйся, – усмехнулась Кира. – Вчера на речке россияне свадьбу праздновали – сегодня к берегу не подойти, битые стекла кругом.

– Так я же и говорю! – воскликнула Александра. – Сейчас, здесь – ведь совсем другое все, вот именно же! Потому я и думала, что той России вообще никогда и нигде не увижу.

– Можно подумать, в Шахматове ты сегодня что-то принципиально иное увидела, – хмыкнула Кира. – Обычный новострой на блоковскую тему. Могла бы к Горяиновым на участок сходить посмотреть. У них, кстати, и шиповник погуще.

– Кир, в Шахматове все-таки не совсем новострой, – возразил Федор Ильич. – Люди пытаются что-то человеческое восстановить. Достойно уважения.

– Да я же не говорю, что недостойно… – пошла на попятный Кира.

С Федором Ильичом трудно было спорить даже при ее самоуверенности. Он ничего не говорил попусту.

Любина обида давно прошла. Теперь ей было просто грустно. И правда, что это она вдруг вздумала обижаться на весь белый свет? Разве Федор Ильич когда-нибудь относился к ней иначе, чем с обычным расположением, с которым относится он ко всем, кто нуждается в защите? Ну, насчет защиты Царь, положим, теперь уже ошибается: Любины слезы из-за мальчишеских дразнилок давно остались в прошлом, и давать отпор она давно уже умеет. Но ни на что, кроме дружеского расположения с его стороны, рассчитывать по-прежнему не может.

К себе в Кофельцы вернулись поздно, когда сумерки уже были не голубыми, а темно-синими. Хорошо, что Люба еще днем все купила к ужину: хоть Сашка и уверяла, что они едут часика на два, не больше, только посмотреть, что за Шахматово такое, – Люба как чувствовала, что к их возвращению деревенский магазин будет уже закрыт.

Ужинать решили у Сашки. Веранда на половине дома, отведенной Иваровским, была самая большая, и если они приезжали в Кофельцы в отсутствие родителей с их вечными перемещениями от одной дачи к другой, то на этой веранде всегда и собирались.

С дороги все устали, и желания готовить никто не выказал. Развели костер на обычном своем месте, у самого дома, в кругу, образованном пятью соснами, напекли картошки, сварили сосиски и намыли полную миску помидоров с огурцами. И в семье у Киры Тенеты, и у Иваровских принято было готовить вкусно и много, да и Люба умела накрыть стол, за который не стыдно пригласить самых взыскательных гостей, но если можно было не тратить времени на приготовление пищи, то никто его и не тратил. А Саня пусть в качестве гостя подстраивается под обычаи хозяев.

Впрочем, недовольства спартанским ужином, он же обед, не выразил и Саня – наворачивал вместе со всеми огурцы с картошкой и вместе со всеми разговаривал про туманы и шелесты, запивая разговор вином. Вина, правда, нашлось всего две бутылки, да и то кислого до оскомины «Рислинга». На дачу-то приехали еще вчера и еще до поездки к Блоку уничтожили все, что привезли с собой, а в кофельцевском магазине имелась в наличии одна только водка неизвестного происхождения, которую брать не стали.

Люба сидела в том углу веранды, куда не падал свет. Ее в темноте никто не видел, а перед нею все были как на большой лунной ладони. Да она и без света могла представить себе их всех и даже Саню, хотя его видела всего один день. Зрительная память была у нее хорошая – не такая, как у художников, а цепкая, какая бывает у людей, которым ничего в жизни не дается само собою, по праву рождения или вследствие особой удачливости. Ни того, ни другого судьба ей не отпустила, приходилось самой заботиться о своем благополучии, а для этого память была совсем нелишней, как и способность быстро соображать, которой Люба тоже была наделена в полной мере.

– Какое сегодня число? – вдруг спросила Александра.

Ответили не сразу – даже заспорили, пока Царь не назвал точно: двенадцатое августа.

– Значит, сегодня над Землей пролетают Персеиды! – провозгласила Александра. – Поток метеоров. Или метеоритов? Неважно! Главное, всю ночь будет звездопад.

– В августе всегда звездопад, – пожала плечами Кира. – Никаких Персеид и никаких особенных ночей для этого не надо.

– Ты, Кирка, просто соня и в небо смотреть не хочешь, потому что это неконструктивно, – махнула рукой Александра.

– Нет, ну если прямо отсюда, с веранды, а не ехать за тридевять земель, то почему не посмотреть? – милостиво согласилась Кира.

Так они и сидели теперь, время от времени поглядывая на небо. Звезды держались крепко и падать не собирались. Общий разговор перелетал с одной темы на другую с ночной легкостью.

Сидя в своем темном углу, у самых ступенек, Люба прислушивалась к их разговору рассеянно, потому что думала о другом.

Она хотела переменить свою жизнь. В одном из ярких журналов, которые продавались теперь в бывших киосках «Союзпечати», было написано, что именно с этого желания и начинаются самые большие свершения. Денег на дорогие журналы у Любы, конечно, не было, но Иваровские и Тенета покупали их время от времени, а прочитав, не хранили – отдавали Любиной маме, и та приносила их домой.

Да, так вот: собственная жизнь надоела Любе до чертиков, и совершенно очевидно было, что пора ее менять. А если не менять, значит, надо смириться с тем, что проживешь всю свою единственную и неповторимую жизнь так, как мама.

Смириться с этим Люба не согласилась бы ни за какие коврижки. Но что может означать в ее жизни само даже слово «перемены», понять не могла, как ни старалась.

– Вот я недавно читала, что в Японии в восемнадцатом веке было такое понятие «ики», – донесся до нее Кирин голос. – Это значит – чувство стиля. Но не то, что наша стильность, а в том смысле, что нельзя быть прямолинейным. В одежде, в словах и в мыслях. По-моему, это глупо.

– И совсем не глупо, – возразила Александра. – Просто для тебя прямолинейность – это достоинство, вот ты и не понимаешь, как ее можно считать недостатком.

– А ее и нельзя считать недостатком, – хмыкнула Кира. – Да, я не понимаю, какое уж такое достоинство в том, чтобы человек тебе врал!

– Ну почему обязательно врал? – пожала плечами Александра.

– Потому что непрямолинейность в словах – это и есть вранье, – отчеканила Кира. – Или вот, например, непрямолинейность в одежде. У них там в древней Японии считалось особым шиком купить самое простое пальто, а подкладку на него поставить из самого дорогого шелка и вдобавок самому дорогому художнику отдать, чтобы он вручную эту подкладку расписал. По-твоему, это умно?