Анна Берсенева - Уроки зависти

Вся Санина жизнь после окончания учебы представляла собою какое-то необъяснимое движение. Общая цель была ему неясна, но каждый следующий шаг он делал потому, что должен был его сделать, и каждый необходимый поворот при этом чувствовал безошибочно. Такой вот парадокс.

Когда Саня поступал в консерваторию, сомнения в необходимости в ней учиться уже веяли в воздухе. Он мало обращал внимания на чьи бы то ни было сомнения такого рода и радовался только, что конкурс при поступлении был невелик: после трехлетнего перерыва в занятиях это было для него существенно.

Но когда он консерваторию окончил, то не обращать внимания на подобные настроения было уже невозможно.

Ему надо было где-то работать, где-то жить и на что-то жить. Положим, материальные его запросы были невелики по очень простой причине: он был один, и ничья судьба не требовала его денежного участия. Но те запросы, которые не имели отношения к материальному миру, были у него как раз велики или, вернее, жестки.

Он хотел заниматься тем, чему учился в консерватории. В том судорожном движении, которое происходило вокруг, эта его претензия выглядела бессмысленной.

В центре Москвы стояли на мосту танки и стреляли по Дому правительства. Никто не понимал, как к этому относиться. Вроде бы это неправильно, чтобы танки стреляли по живым людям, но ведь эти живые люди зовут на погромы и командуют бомбардировщикам лететь бомбить Кремль… Значит, правильно, что по ним стреляют? Непонятно, непонятно!

И еще более непонятно, как жить, чем жить, на что жить. Все та же сказка про белого бычка.

Полагать, что в этом хаосе перерождающейся жизни будут востребованы музыкальные специальности вообще и хоровое дирижирование в частности, было просто глупо. Они и не были востребованы, во всяком случае, не настолько, чтобы оплата за них позволила снять в Москве хотя бы комнату, не говоря уж квартиру.

Все это Саня осознал очень быстро, потыкавшись в разные углы – музыкальная школа, музыкальная студия, музыкальный кружок, доживающий последние дни при какой-то умирающей государственной организации, – и все это не вызвало у него оптимизма.

Оставалось идти на завод, вспомнив навыки монтажника металлических судовых корпусов или приобретя еще какие-либо подобные. Другого пути он не видел, но повторение пройденного вызывало у него такую злость, что он его для себя не допускал.

– Ну что ты к нам ходишь, Остерман-Серебряный! – в сердцах сказали ему в учебной части, куда он, уже понимая, что это бессмысленно, все же обращался с неуместными вопросами. – Ну куда мы тебя можем направить? В сельский дом культуры в Смоленской области! Поедешь?

Это было сказано как раз в тот момент, когда злость просто закипала в нем. Он ненавидел свою ненужность, и свою упертость, и одиночество свое, и чуждость всему, что его притягивало, – Москве, чистой музыкальной жизни… Он просто не мог больше все это терпеть!

– Поеду, – ответил Саня на этот явно риторический вопрос. – Когда?

Выяснилось, что ехать можно хоть завтра. Понятие «распределение», правда, уже отсутствовало, как и обязательность такового, и льготы для молодых специалистов отсутствовали тоже. Но в Рославльский район, несмотря на отсутствие всего этого, требовался руководитель народных хоровых коллективов, и жить предлагалось все же не в деревне, а в райцентре.

Еще по дороге в Рославль Саня с недоумением подумал: «Зачем я туда еду? Уж лучше было в Ярославль вернуться, нашел бы что-нибудь не хуже».

По приезде он получил комнату в общежитии какой-то строительной организации, которая выделяла места для работников культурных учреждений, и, войдя в эту комнату, понял, что ему хочется выть от одиночества и тоски.

Он всегда считал себя не в меру рассудительным и, может быть, совершил этот импульсивный поступок лишь для того, чтобы перемениться самому и таким образом переменить свою жизнь, придать ей какое-то сильное ускорение. Но в чем может состоять желанная перемена, Саня не понимал.

В первую неделю работы выяснилось, что хоровые коллективы, с которыми он должен заниматься, по два раза в неделю с каждым, разбросаны по нескольким деревням района, и отстоят эти деревни друг от друга на такое расстояние, преодолеть которое по смоленским дорогам представляется делом непростым.

Дороги эти, пожалуй, не слишком переменились со времен наполеоновского нашествия. А уж со времен Второй мировой войны не переменились вовсе. Так ему, по крайней мере, показалось, когда в кромешную январскую метель пришлось добираться из деревни Васильево в деревню Хлебники.

Метель началась, когда Саня занимался с детским хором в Васильеве. Хором этим он гордился, потому что сам набирал для него ребят, чуть не по домам за ними ходил. За месяц перед этим он съездил в деревню Талашкино, где когда-то княгиня Тенишева устраивала школу искусств для крестьянских детей, и, видно, примером ее вдохновился, вот и затеялся с этим детским хором.

Вообще и городок Рославль, и деревни, которые Саня успел увидеть, при ближайшем с ними знакомстве немного развеяли уныние, которое охватило его поначалу. Наверное, то первоначальное уныние было связано в основном с ощущением импульсивной глупости собственного поступка.

Нельзя сказать, что ощущение это у него прошло. Но местность, в которую он попал, оказалась даже хороша. В городе Смоленске каждый час, подобно бою курантов, из динамика, укрепленного на здании филармонии, раздавалась музыка Глинки, и проходящие мимо люди ее слышали; Саня находил, что для них это совсем неплохо. И усадьба Глинки имелась в селе Новоспасском; он туда съездил. И Талашкино вот это, с осыпающимися рериховскими мозаиками на церкви Святого Духа, и еще Смоленское Поозерье, в котором озер было столько, что даже Саня, выросший на берегу Волги, оторопел от такого количества большой прекрасной воды…

Кротость только здесь повсеместно была какая-то нечеловеческая, это его сердило. Кротость он заметил в смоленских жителях сразу, и первое впечатление не менялось все время, что он здесь жил. Может, дело было в том, что все войны катились через эту землю и все захватчики, непременно через нее проходя, раз за разом выжигали ее дотла.

Как бы там ни было, а у Сани складывалось ощущение, что нет такой жизненной несправедливости, которую здешние жители не считали бы в глубине своей души не только возможной, но и неизбежной. Ему казалось, что они относятся к жизни с безропотностью не людей, а льна, который рос на их полях. Впрочем, росло его все меньше: не выдерживая давления непонятных перемен, льняные хозяйства приходили в такой же упадок, как и деревенские хоровые коллективы.

И вот через эту льняную местность добирался он метельным вечером из Васильева в Хлебники.