Амели Нотомб - Катилинарии. Пеплум. Топливо

– У нас не найдется для нее рожка с соской?

Моя седая девочка судорожно хихикнула.

Жирное щупальце коснулось моей руки, когда я подал гостье стакан. Меня передернуло от брезгливости.

Но это было ничто в сравнении с омерзением, которое я испытал, когда оно поднесло стакан ко рту. Подобие губ округлилось и втянуло содержимое. Молоко было высосано залпом, но проглочено в несколько приемов; каждый глоток сопровождался чавкающим звуком, с каким резиновый вантуз прочищает засорившуюся раковину.

Меня била дрожь. Скорее, сказать что-нибудь, что угодно, лишь бы не молчать.

– Вы давно женаты?

Мое подсознание, когда я давал ему высказаться, всегда было бестактным.

По прошествии пятнадцати секунд муж ответил:

– Сорок пять лет.

Сорок пять лет с этой кистой. Я начинал лучше понимать душевное состояние соседа.

– На два года дольше нас, – сказал я с искренним почтением к столь долгому семейному стажу.

Однако мой голос, я это чувствовал, звучал фальшиво. Из-за этого мне было еще труднее себя контролировать, и я ляпнул чудовищный в своей неуместности вопрос:

– А дети у вас есть?

В ту же минуту я проклял свой язык. Дети? Разве можно иметь детей с… с этим? Но реакция месье Бернардена меня ошеломила. Он побагровел от гнева и прорычал:

– Этот вопрос вы мне уже задавали! В первый день!

Он аж запыхтел от ярости. Судя по всему, из себя его вывела вовсе не жестокость моего опрометчивого вопроса – а тот факт, что он на него уже отвечал. Этот срыв открыл мне глаза на еще одно качество нашего мучителя: его исключительную память. И этот дар служил ему лишь для того, чтобы обижаться, уличив кого-то в забывчивости.

Я промямлил извинение. Ни слова в ответ. Сказать что-то еще я боялся. К стыду своему, я не мог отвести взгляда от мадам Бернарден. Меня всегда учили, что нельзя пялить глаза на людей с физическими недостатками. Но я ничего не мог с собой поделать, это было сильнее меня.

Я обнаружил, что это существо, которому было не меньше семидесяти лет, на свои годы не выглядело. Кожа – лучше сказать, оболочка, в которую был упакован весь этот жир, – совершенно гладкая, без морщин, а голову венчала пышная черная шевелюра, блестящая, без единого седого волоска.

Какой-то бесовский внутренний голос нашептывал мне: «О да, Бернадетта свежа, как утренняя роза». Я кусал губы, силясь совладать с приступом неудержимого хохота. И тут мне бросилась в глаза небесно-голубая ленточка, которой кто-то – Паламед, кто же еще, – связал несколько прядей ее волос. Это кокетство меня доконало: смех вырвался наружу жалкой болезненной икотой.

Когда я все же нашел в себе силы остановиться, то увидел, что месье Бернарден сверлит меня недовольным взглядом.

Моя милая Жюльетта поспешила прийти мне на выручку:

– Эмиль, ты не займешься ужином? Спасибо, ты ангел.

Я удалился на кухню, успев услышать, как она пустилась в длинный монолог:

– Вы обратили внимание, какое сокровище мой муж? Он меня на руках носит, балует, как принцессу. И так было всегда, с шести лет. Да, нам было по шесть лет, когда мы познакомились. Мы полюбили друг друга с первого взгляда и больше не расставались. Пятьдесят девять лет мы вместе и до сих пор счастливы. Эмиль – человек редкого ума и очень образованный. Он мог бы заскучать со мной. Но нет! У нас с ним только хорошие воспоминания. В молодости у меня были очень длинные волосы, светло-каштановые. Он сам всегда ими занимался: мыл, расчесывал. Слыханное ли дело, чтобы преподаватель латыни и греческого был еще и отменным парикмахером? В день нашей свадьбы он сделал мне сказочную прическу. Вот, взгляните на фотографию. Нам здесь по двадцать три года. Эмиль был таким красавцем! Да он и сейчас красив. А знаете, я ведь сохранила свое свадебное платье. Я даже надеваю его иногда. Хотела выйти в нем сегодня, но вы сочли бы это чудачеством. А у меня, мадам, тоже нет детей. Я об этом не жалею. К молодым жизнь сегодня так сурова. В наше время было легче. Мы родились с разницей в один месяц, он 15 декабря, я 15 января. К концу войны нам исполнилось пятнадцать. Какое счастье, что мы не были старше! Эмиль ушел бы на фронт и мог погибнуть. А я не смогла бы жить без него. Вы меня понимаете, не правда ли? Вы ведь тоже так долго прожили вместе.

Я выглянул, чтобы посмотреть на разыгрывающийся спектакль. Жюльетта говорила с воодушевлением оратора, а наш мучитель сидел и смотрел перед собой невидящими глазами. С уверенностью сказать, что делала его жена, я не мог.

Пора было переходить к столу. Усадить мадам Бернарден оказалось нелегкой задачей. Две трети ее массы свисали по обе стороны стула. А вдруг он опрокинется? Во избежание обвала мы придвинули ее вместе со стулом как можно ближе к столу. Соседкины телеса были теперь надежно зажаты, вот только не стоило смотреть на валик жира, образовавшийся вокруг ее тарелки.

С тех пор прошел год, а я плохо запоминаю, что́ ел. Помню только, что мы расстарались, как могли, и приготовили самое что ни на есть изысканное меню. Скажете, бисер перед свиньями? Хуже. Свиньи едят все без разбора, однако хотя бы с видимым удовольствием.

Сосед же ел жадно и с отвращением. Он запихивал в себя колоссальные порции и морщился, будто глотал невесть какую гадость. Он никак не отозвался ни об одном из блюд. За весь ужин он произнес только одну фразу – необычайно для него длинную:

– Вы столько едите и остаетесь худыми!

Это было брошено нам как упрек. Меня так и подмывало ответить, что мы вряд ли растолстеем с тех крох, которые они нам оставили. Но я благоразумно придержал язык.

Все движения мадам Бернарден были чрезвычайно медлительны. Я думал, что мне придется помочь ей резать мясо, но она справилась сама. Надо сказать, ее рот работал вместо ножа. Она подносила к отверстию огромный ломоть и, вытянув губы, словно клюв, отрывала кусок. После этого щупальце медленно опускалось, чтобы положить на тарелку остаток, который после нескольких надкусов становился похож на съедобную скульптуру.

В этом была даже какая-то грация. А вот от того, что потом делал ее рот, к горлу подкатывала тошнота. Описывать это я не стану.

Но тут, по крайней мере, оставалось сомнение в ее пользу: не исключено, что соседка получала от еды удовольствие. А вот лицо ее мужа говорило прямо и недвусмысленно: такой скверной стряпни, как у нас, поискать. Что не мешало ему опустошать блюда, словно делая одолжение: «Кому-то же надо это есть».

Жюльетта, очевидно, думала то же, что я, и первой задала вопрос:

– А что вы обычно едите у себя дома, месье?

Пятнадцать секунд раздумья – и лаконичный ответ:

– Суп.

За этим могло стоять все, что угодно, но большего мы не узнали. Сколько ни допытывались наперебой: «Какой суп? Прозрачный, протертый, рыбный, овощной, гороховый, с гренками, с мясом, с лапшой, холодный, тыквенный, со сметаной, с тертым сыром, с луком-пореем?..» – в ответ повторялось одно только слово: