Ирина Кисельгоф - Соль любви

Гера не мог бросить меня и не мог остаться, потому что его мучила объявленная истина. Или что-то еще. Меня не мучило ничего, кроме страха остаться одной. Я подошла к Гере совсем близко и сказала, глядя в отображения моих глаз:

– Знаешь, что самое смешное? То, что у персов до сих пор сохранился обычай жениться на близких родственниках. Их объявленная истина не укладывается в твою, потому что вы живете по разные стороны зеркала!

– При чем здесь персы?

Он сел за стол и обхватил голову руками. Я испугалась до жути. Я должна была что-то сделать, чтобы не потерять и его. Он мог уйти и не вернуться. Пропасть в объявленной истине. Навсегда. Как мой отец.

Я упала на колени подле него, и его ногти вдруг блеснули перламутровым, гладким хитином в вертикальном луче солнечного света.

– Я больше не буду. Честное слово! Прости меня! – Я обнимала его ноги и рыдала до знобкой дрожи внутри. – Не уходи! Прошу тебя! Пожалуйста!

Он сел на пол рядом со мной. Он говорил, что моей вины нет и что он никогда не уйдет. Он вытирал мои слезы. Они текли рекой времени, стирая память о страхе.

– Прости меня, – просил он. – Ты меня прости.

Мы обнимали друг друга, сидя на полу у кухонного стола. Его бежевые ножки пестрели серыми царапинами почти до самого верха. Самые глубокие из них уже почернели от времени. Царапины на ножках стола не рубцевались, они загнивали черными струпьями.

– Надо было не давать тебе читать, – сказал мне Гера. – Твои Ахемениды [2]плохо кончили.

– Не так уж плохо, – не согласилась я. – Персы-то живы до сих пор.

Он посмотрел на меня исподлобья.

– Я больше не буду, – пообещала я. – Хотя какая разница? Все равно выживут только сто сорок четыре тысячи. Я могу остаться в пределах статистической погрешности, а умереть глубокой праведницей.

– Тебя к вере близко нельзя подпускать.

– А я к ней и не хожу. Из страха.

– Какого страха?

– Меня зажало между дверями автобуса. Я верю в бога, но не принадлежу ни к одной из конфессий. Не знаю, какой из них бог отдает предпочтение. Вдруг я выберу не те обряды и ритуалы и попаду в ад? Кто из живущих на земле знает, что нравится богу? Ты знаешь?

– Нет.

– Ну вот, – убежденно сказала я и мысленно отправила дьявола к его матери. На всякий случай.

Дьявол – интересный тип. Он всегда дает одно и обязательно забирает другое. И то и другое одинаково дорого для тебя. Он этим пользуется без зазрения совести. У дьявола ее просто нет. У меня такое впечатление, что бог – глобалист, а дьявол – антиглобалист. Или наоборот. Они постоянно выясняют отношения, время от времени жертвуя той или иной фигурой. Человеком, цивилизацией, материками. Был один, стало пять. Даже космическими телами, астероидами, метеоритами, планетами, их спутниками, черными дырами. Я просто уверена, что они забывают обо мне постоянно. Если бы не было истории в сочетании с археологией, мы не помнили бы о себе ничего. Я помню себя только по материальным точкам отсчета.

Пока я об этом думала, у меня зашевелились волосы на голове. Я вышла на балкон и посмотрела на небо. Оно было синим-синим с белым облаком прямо над золоченым шпилем. Золоченый шпиль сверкал от солнца и летел ввысь к облаку, где сидел бог. Получилось, что бог думает обо мне.

– Спасибо, – сказала я, глядя на облако, где сидел бог.

И провела рукой по голове, волосы перестали шевелиться, хотя на балконе дул ветер. Бог точно думал обо мне.

«Здорово!» – решила я и вернулась на кухню.

– Гера! – крикнула я. – Пойдем обедать!

Он ел с виноватым видом. В последнее время у него всегда виноватый вид. Мне сделалось весело. И у меня не было виноватого вида, хотя папы римские и не римские вертелись в своих гробах как заведенные. Я точно с приветом. И я знала, кто мне его передал.

Все дело в вере. Зачем ходить в крестовые походы, чтобы извиняться за это через несколько сотен лет? Вообще, зачем ходить с мечами за тридевять земель, если рядышком лежат орала? И тут я поняла, кто не только мне, но и всему человечеству передал привет. Мы все получили его из одного адреса. Только конверт со штемпелем-дублетом, он отражает сам себя. И цвет его черно-белый. Как портреты японских красавиц. Потому каждый человек и плохой и хороший. Мы же созданы по образу и подобию. Все это знают. И мне не нужны никакие конфессии. Бог общий. Разве не ясно?

Гера ел, я смотрела на него. Его кожа отсвечивала красным в параллельных лучах солнца. Она обтекала бугрящиеся мышцы, обрисовывая их рельеф черной тенью. Гера мне кого-то напоминал, и я не знала, кого.

Я залезла в инет и сразу же наткнулась на фотографию скорпиона. Он блестел на солнце гранатовыми зернами, собранными в связку бус. Гранат в тени казался черным. Я закрыла глаза и увидела Геру скорпионом. Его тело блестело на солнце кровью, а при луне становилось черным, как гематит. На юге, куда мы летом ездили с Герой, я находила других скорпионов. Они были маленькими, цвета слоновой кости. Мне хотелось их поймать, а они убегали, задрав хвост знаком вопроса. Жаль. Хотя я понимала, что и у скорпионов должна быть частная территория. Я тоже не люблю, когда лезут в мою жизнь. Чем скорпионы хуже? И я не видела никого красивее скорпионов. Странно, что их не любят. Я уже знала, что их яд – это лекарство для борьбы с рассеянным склерозом. Яд нужен, чтобы человек мог оставаться самим собой. Это и есть самое главное – быть самим собой.

Я легла спать, думая о Гере. Как за одно мгновение любовь может превратиться в ненависть и отвращение? Я точно знаю, он любил свою жену. Безумно. Об этом говорили все. Тогда зачем он это сделал? За предательство? Или это оказалось случайной ошибкой, которая все равно требовала расплаты?

Ночью мне приснились рыцари-крестоносцы с ногами, стертыми до кровавых мозолей. Лиц от пыли я не могла разглядеть.

– Мы дошли! – закричал один из них, глядя в синее небо.

У крестоносцев была своя мечта, ради которой они стерли ноги до крови. За тридевять земель от родного дома. Я заплакала прямо во сне. Не знаю, отчего.

Как-то поздним вечером я зашла к Гере. Он снова сидел за своим компьютером. Разгадывал ребус времени и пространства.

– Почему так получилось с ней и тобой? Мне важно знать.

– С кем?

– Твоей женой?

– Не знаю, – не оборачиваясь, ответил он. – Сейчас я думаю, что все дело в печати.

– Какой печати?

– Обычной. Нельзя предать, если не любишь. Одного разрыв ранит, другому наплевать или почти наплевать. Почему нужно беречь чьи-то чувства? И не важно, будешь ты мучиться, сознавая, что кто-то страдает, или не будешь. Это ровным счетом ничего не меняет. Ты любишь другого, ничего поделать с этим нельзя. Таких людей множество. Разве они плохие? Если есть естественное право не любить, почему нельзя не мучиться угрызениями совести? – Гера развернулся ко мне, я снова увидела лицо с черными дырами глаз и рта. – Никто не виноват в том, что не любит, зато виновны те, кто не любит нас. Смешно, да? А я думал, непроизнесенные обязательства стоят меньше, чем свидетельство о браке или любой другой документ с подписями и печатями.