Анна Берсенева - Игры сердца

– Именно что почти, – усмехнулся Даня. – Тоже игра, только кровавая.

– Почему кровавая? – не поняла Нелька.

– А чем, ты думаешь, все это закончится? Кровью. Поиграются наши с чехами, как кошка с мышью, а потом танками задавят.

– Да ну, не может быть! – воскликнула она. – Как это – танками? В Прагу, что ли, танки введут?

– Куда захотят, туда и введут. Через месяц, много через два, вот увидишь. Ладно, что попусту об этом!.. Все равно в борьбе с советской властью я для себя смысла не вижу. Не столько невозможно это, сколько не нужно. Основную часть населения – может, и не лучшую, но большую точно – она вполне устраивает. Какая власть позволяет ни за что в своей же собственной жизни самому не отвечать, та и хороша. А что людей при этом гробит миллионами, так на то она и власть. Но ведь это же убийственно – так жить, Нель! Для мужчины особенно. Не должен мужчина жить, если от него ничего не зависит, развращает же это его! – Даня попробовал остановиться, перевести дух, но это ему не удалось. – Ну ладно, – поморщился он, – бороться с этой властью я не хочу, но что же я, подчиняться этому всему безропотно должен? Считать нормальным, что Володе Вихревцову, художнику настоящему, какие, может, раз в сто лет рождаются, ни одной скульптуры не дали выставить, что, кроме как чернорабочим на Камчатке, никем ему работать не позволяли, то сажали его, то высылали, пока до инфаркта не довели?! И разве его одного?

Нелька видела, что Даня взволнован страшно. Может, он и не ей уже все это говорил, а самому себе. Она взяла его руку и приложила к своей щеке. Он замер, потом благодарно провел по ее щеке ладонью.

– Извини, – сказал он. – Что-то я разболтался.

– А куда мы поедем, Дань? – спросила Нелька. – В Израиль?

– Куда захочешь, туда и поедем. Сначала в Вену, а там уже можно будет решить.

Он приподнял ее, посадил к себе на колени и притянул ее голову к своему плечу. Как в деревне тогда… Нелька зажмурилась от счастья.

– Вообще-то можно и в Израиль, – сказала она. Вообще-то ей было все равно, куда ехать. Для нее имело значение только то, что она едет с Даней. – Но в Израиле ведь вулканов нету, наверное. Кем же ты будешь там работать?

Он улыбнулся.

– Я, Нель, после того как документы на выезд подал, три года кем только не работал. Слесарем, столяром, монтажником, бульдозеристом. Грузчиком, конечно, тоже – это уж классика вообще. Из Института вулканологии меня ведь тогда сразу уволили. Сначала жалел – хотелось мне когда-нибудь Эйяфьятлайокудль посмотреть. А потом подумал…

– Кого-кого посмотреть? – поразилась Нелька.

– Эйяфьятлайокудль, – без малейшего затруднения повторил Даня. – Есть такой вулкан в Исландии. Он пока что спит, но если проснется, то пол-Европы пеплом может засыпать. Ну вот, хотелось мне его увидеть. А потом подумал: наверное, все это и должно было для меня закончиться. И вовремя оно закончилось. Я ведь не столько работу свою любил, сколько некоторый такой, знаешь, приятный образ жизни, – объяснил он. – Эффектную походную романтику.

– Но разве это плохо? – спросила Нелька.

– Может, и неплохо. И наука серьезная – вулканология, и нужная она, и все такое. Но я ее себе выбрал слишком как-то… внешне. А значит, неправильно выбрал. Не хватило мне ее нужности. Ты извини, я непонятно говорю. Видимо, просто глупо.

– Ты понятно говоришь, – покачала головой Нелька.

Она в самом деле понимала каждое Данино слово и, ей казалось, понимала даже раньше, чем он его произносил. И про пражскую весну ей было понятно, и про выбор работы… И так странно, так непривычно ей было, что она все это так легко понимает!

Нелька не считала себя дурой, но и не обольщалась насчет своей способности к умственной работе. Ей никогда не бывали интересны отвлеченные рассуждения, и большинство из них – а на всех посиделках обязательно рассуждали о чем-нибудь вроде главенствующей роли метода в искусстве, о негативном пафосе повседневности и о прочем подобном – она попросту пропускала мимо ушей.

Таня однажды сказала ей, что «эта твоя богема» образованна до педантизма. Ну а педантизма Нелька на дух не выносила, поэтому в богемной жизни считала главным не умные разговоры, а веселые посиделки и эпатаж.

А вот теперь, слушая Даню, она понимала все, что он говорит. Она чувствовала, как рождаются его мысли. Это было захватывающее ощущение!

Нелька смотрела на него, видела темный блеск его глаз, слушала его слова и знала, что в ее жизни происходит сейчас, вот в эти минуты, что-то главное, что-то очень крупное и единственно правильное.

«А я? – вдруг подумала она. – Я-то как себе работу выбирала? Внешне, внутренне? И что она для меня значит?»

Это была тревожная мысль, и Нелька отшатнулась от нее почти со страхом. Но тут же поняла, что бояться и тревожиться ей нечего. Потому что она сидит у Дани на коленях, и совсем близко перед нею его глаза, и она видит, как в глазах его печаль, ей непонятная, соединяется с чем-то другим, противоположным печали, но не исключающим ее и совсем уж неназываемым, – с весельем, может? Нет, не с весельем, а…

«Удаль у него в глазах, вот что!» – вдруг поняла Нелька.

И так радостно ей было это понять, что она засмеялась. Сразу вспомнилось, как Даня, ни минуты не размышляя, вынул стекло в тавельцевском доме, и усадил ее у камина, и наколол льда, и перебинтовал ей ногу разорванной простыней… Конечно, удаль! Именно так называется у мужчины та свободная смелость, на которой стоит его надежность и которую поэтому сразу чувствует женщина.

– Что смеешься, Нель?

Даня тоже улыбнулся, глядя в ее глаза, хотя причины ее смеха не знал.

– Да так… – смутилась Нелька. – Песню вспомнила.

– Какую?

– А ту, про молодушку. Которую девчонки в автобусе пели, когда мы из Тавельцева ехали, помнишь? «Та же удаль, тот же блеск в его глазах…» – пропищала она.

Даня расхохотался.

– Да-а, Нелька, слух у тебя выдающийся!

Он еще смеялся, а Нелька уже помрачнела.

– Мне ведь надо сказать Тане…

Данино лицо сразу стало серьезным.

– Хочешь, я ей скажу? – спросил он.

– Ты потом ей скажешь, ладно? – вздохнула Нелька. – А сначала я сама. Мы ведь с ней совсем одни, понимаешь? – извиняющимся тоном сказала она. – Мы всегда были с ней одни, то есть вдвоем. А теперь я уеду, и тогда…

Что тогда, Нелька объяснять не стала.

Даня молчал. Вид у него был расстроенный и виноватый.

– Я понимаю, Нель, – сказал он наконец. – Ты говори, как тебе лучше, и я так и буду делать.

Она чуть-чуть пошевелилась, и он в самом деле сразу понял смысл ее движения – обнял ее, быстро и коротко, и отпустил. Она встала с его колен. Очень ей этого не хотелось!

– Я тебя провожу, – сказал он, тоже вставая. И поспешно добавил: – Только до подъезда, честное слово.