Ольга Славникова - Любовь в седьмом вагоне

На условленном углу Коломийцев обнаружил арендованный на целый день консервативный Bentley, обтекаемый и зеркальный почти до собственной невидимости среди замурзанного и пестрого автомобильного стада Москвы. У молоденького узкоплечего водителя уши были в форме бабочкиных крыльев. Коломийцев не почувствовал момента, когда автомобиль отделился от тротуара и поплыл в напряженном потоке, среди слюдяного блеска облетающих листьев. Коломийцев очень давно не видел зданий и людей из позиции пассажира авто, и теперь все казалось ему отдалившимся, будто тонированные окна Bentley показывали панорамный кинофильм. «Вот здесь я жил, ходил по этим улицам», – возникла неизвестно откуда щемящая мысль. Коломийцев взглянул на часы: две золотые ресницы элитного хронометра показывали, что у него есть в запасе еще немного времени.

– Остановите, я пройдусь пешком, – велел Коломийцев невозмутимому водителю. – Вы через час должны ожидать меня… – он назвал адрес головного офиса «Русского шоколада Мухина» и снова ступил на покрытый бархатными черными трещинами бледный асфальт.

Ветер гулял, листопад мигал и светился, будто сигналил прохожим, у метро продавали обметанные серой ваткой громадные персики и черные, формой напоминающие Африку, гроздья винограда; от пустой фруктовой тары пахло молодым вином, боком валил в переулок грузный троллейбус, маленькая старушка в поломанной, ощетиненной ежом соломенной шляпке, с полуразрушенной сумочкой на зачерствевшем локте, вела на поводке громадного старого пса с глазами алкоголика; две молодые мамы бойко катили коляски, одновременно нажимая на поручни, чтобы поднять толстенькие мокрые колеса на высокий поребрик. Коломийцев шел не спеша, ясно осознавая, как любит все это: острый осенний воздух, мелькающие в толпе молодые и старые лица, сырую глубину дворов, глуповатую пестроту московских витрин. Он шагал, стежок за стежком, руки и глаза сами делали привычное дело, мозг дошлифовывал детали экспансии на рынок шоколада.

Коломийцев поднялся на полированное крыльцо мухинского офиса без десяти четыре, краем глаза отметив дисциплинированно припаркованный Bentley. Мухин, розовый, как пион, встретил Коломийцева у самого лифта; при виде своего будущего финансового директора его широкая радушная улыбка сделалась немного ошарашенной. Из-за покатого и мощного мухинского плеча высовывалась, в круглых очках и с длинном носом, вместе напоминающими ножницы, растерянная секретарша.

– Может, сперва кофе? – неуверенно предложил зардевшийся Мухин.

– Нет. Приступим, – Коломийцев решительно двинулся за виляющей на шпильках секретаршей в комнату переговоров.

Там, за овальным, как блюдо, столом, сидели, с видом едоков, восемь человек, среди них одна женщина, в твидовом костюме, с лицом как мужской ботинок. При появлении Коломийцева все привстали и переглянулись.

– Не взять ли у вас пока ЭТО? – вполголоса спросила секретарша, открывая в улыбке бескровные десны.

Коломийцев опустил глаза и с некоторым удивлением увидел в своей, привычно занятой и отягченной, руке грязно-белый, с выдранным клоком, полиэтиленовый пакет, в котором терлось не меньше десяти единиц пустой стеклотары.

– Нет, спасибо. Это наглядное пособие, – Коломийцев, бегло улыбнувшись, взгромоздил пакет прямо на полированный стол и вытащил из него зеленую, с черным остатком на дне, бутылку из-под портвейна. – Вот здесь у нас корпорация Sheppard Sweets. Здесь, – он достал свеженькую пивную бутылку, полную, будто нездоровые легкие, перегородчатых белесых пузырей, – инвестиционная компания Max&Don, вид у нее, как видите, неважный…

Сидевшие за столом облегченно рассмеялись. Мухин, страшно довольный, взгромоздился в председательское кресло и сложил пальцы домиком. Через минуту все в переговорной комнате очень внимательно слушали Коломийцева. До назначения его премьер-министром оставалось восемь лет, четыре месяца и четырнадцать дней.

Тем временем Хазарин, жадно поедая булку с повидлом, набрасывал на перепачканных листках своими мелкими молниевидными значочками план очередной операции, сильно его вдохновлявшей. Старая люстра над его оплывшей, как женское колено, головой разгоралась все ярче, грубо пахло горелой пылью, и вот – последняя лампа, что еще оставалась в плафоне, цикнула и лопнула. Недовольно ворча, Хазарин наощупь достал из нижнего ящика своего тяжелого глубокого стола новую грушу в ребристой картонке. Затем, воровато оглянувшись на отсвет из коридора, он оттолкнулся маленькой ногой от коврика и всплыл, как монгольфьер, поджимая пальцы, чтобы не уронить тапки. Осторожно, держа его бумажкой, он извлек из патрона горячую кочерыжку и на ее место нежно ввинтил молочно-белый девственный сосуд. Загорелся свет.

Старшую звали Фекла, младшую – Мария. Фекле в январе сравнялось сорок, чего по внешности никогда не скажешь, Марии было двадцать два. Сестры были высоки, костисты, веснушчаты, точно обсыпаны свежими опилками; кратким северным летом обе загорали докрасна, шкурка с них сходила, будто с молодой картошки, зимой же большие плоские щеки сестер полыхали таким нарядным и радостным румянцем, что его хотелось повесить на новогоднюю елку.

Фекла, несмотря на здоровье и статность, так и не сходила замуж. Отец сестер, старый Сашка Черепанов, был в семье существом почти мифическим. Раз попав в колонию за пьяную драку и нанесение увечий средней тяжести, он по-настоящему никогда оттуда не вернулся, так и жил в тюрьме, будто леший в болоте, иногда показываясь в доме между отсидками, пугая красными мокрыми глазами уже имевшихся детей и делая новых. Мать, Вера Андреевна, похожая из-за частых родов на печального больного кенгуру, умерла в райцентровской больничке, когда младшая, Машка, только начинала ходить на толстых байковых ножках и собирать-разбирать любимые больше настоящих игрушек старые амбарные замки. Отец после смерти матери исчез окончательно, точно мог из своего зарешеченного небытия являться только ей, Вере, всегда ожидавшей с чистой рубахой и бутылью густого местного самогона – а вот теперь переставшей ждать. Фекла стала мамкой и для маленькой Машки, и для трех младших братьев, Федьки, Лешки и Костика. Братья выросли и, как отец, растворились в пространстве. От всех мужчин Черепановых в доме остался собирательный образ: висевший в зале маленький и темный, мелко писаный маслом, портрет сердитого мужика в рыжей, растущей как собачья шерсть, бороде, застегнутого под самую бороду на круглые грубые пуговицы, изображенного на фоне плоской, словно бы железной реки и игравших цветами окалины закатных облаков. Маленькая Машка боялась портрета, думая, что это пропавший папка, который на нее смотрит. Фекла, лучше помнившая отца, находила, что красноватые заячьи глаза и длинный, скобкой, рот на портрете точно, отцовские, но на самом деле это другой человек, может быть, дед или прадед.