Ольга Славникова - Любовь в седьмом вагоне

Фекла сидела ни жива ни мертва, будто примерзла прямой спиной к спинке стула; мирные звуки вечернего дома – вздохи паровика в подвале, бурчание стирального агрегата, жесткий стук настенных ходиков – словно собрались у нее в туго сжатой голове. Участковый Петя ерзал всеми своими хрящами, его бегающие глаза о чем-то умоляли застывшую Феклу. Милиционер, похожий на грызуна, вынул из планшетки, повозившись с крошечным замочком, мелко напечатанный документ и положил его перед Феклой на стол.

– Вот здесь подпишите, – милиционер ткнул волнистым, похожим на ракушку, ногтем в пустое место. – Что вы ознакомлены и предупреждены.

В документе Фекла различала только отдельные мелкие буковки да крепко приложенный синяк казенной печати. Взяв у милиционера шариковую ручку, она нацарапала, будто гвоздем, угловатую подпись. Милиционеры сразу засобирались, подались на выход. Участковый Петя плелся последним, горестно мотая опущенной головой.

Фекла осталась сидеть в оцепенении, слушая, как щелкают часы. Рука, подписавшая документ, лежала на столе отдельно от Феклы. Портрет Мирона Черепанова, скрывший изображение в отсвете лампы, отливал болотным золотом, мазки масляной краски были как черные живчики кровососущей трясины. Длинное лицо Феклы горело, на глаза и нос давило кислым жаром. Фекла отстраненно думала, что Машке вот-вот рожать, а милиционеры из района, скорей всего, заразили ее гриппом. Она забыла за жизнь, что вот так давят и щиплются вскипающие слезы.

Машка, которой строго было велено лежать после ужина, все-таки вылезла из койки и теперь стояла в дверях, бледная, с воском на лбу, в ветхой, едва не рвущейся на животе ситцевой ночнушке.

– Феклуша?.. – Машка тяжело проковыляла, села боком, устроив живот между раздвинутых колен. – Да не горюй, ну его, паровоз. А давай теперь построим знаешь что?..

Тут Машка выгнулась, оскалив мокрые зубки, живот ее потянулся и напрягся, будто лягушка, готовая прыгнуть.

– Ладно, – деловито сказала она моментально очнувшейся Фекле. – Вот рожу, потом поговорим.

Опять миновал год. Много перемен случилось за это время в поселке Медянка. Паровая машина, снятая с колес, налитая холодом, темнела в дальнем углу гулкого депо. Отдельно лежала труба, по которой во время сильных дождей сочилась, намывая сопливую тину, темная водица. С тех пор, как самогонный аппарат сестер Черепановых был демонтирован, сообщение между Медянкой и райцентром снова стало нерегулярным. Рейсовый автобус, пущенный властями, поработал до середины ноября, а потом увяз и теперь торчал из трясины ржавой задранной мордой, заплывшие фары его напоминали ломкие болотные поганки. Часть поселковых школьников все-таки взяли в интернат, двоих родители отправили к родственникам в область, остальные болтались просто так, промышляя по чужим огородам, пиная по горбатым улицам мягкие, как шапки, сдутые мячи.

Но дорогу по болоту все же строили не зря. Предприниматели, прослышав, что у жителей Медянки появились деньги, завезли в поселковый магазин целую батарею дешевой водки. В отличие от самогона на живой болотной ягоде, водка была пуста, как мертвая вода, и совершенно оглушила мужиков, как если бы каждому разбили о башку воняющую солярой поллитровую бутылку. Обеспамятев, мужики шарашились по поселку, тараща жестяные белые глаза, или валялись где попало, исходя густым сивушным храпом. Никто из них уже не мог сообразить, для чего они год назад вырыли два котлована: один перед магазином, другой перед бывшим Домом культуры. Глубокие ямины с торчащими из стен оцарапанными зубьями гранита скорее мешали существованию, потому что в них запросто можно было свалиться. Зимой, в январе, так случилось с Митькой Шутовым. Осторожно, бочком спустившись с обледенелого магазинного крыльца, Митька, с целой сеткой дрожащих и плачущих поллитровок, вдруг поволокся куда-то вбок и исчез из виду в сыпучей метели – а когда его нашли на другое утро, он лежал, раскинувшись на дне котлована, подвернув, как бы с намерением проверить подошву, правую ногу. Его неживые, широко открытые глаза напоминали белые таблетки в ледянистых гнездах целлофана, и две бутылки из семи остались целы.

Все-таки какая-то память о возрождении поселка Медянка сохранялась в окружающем пространстве. После смерти Митьки Шутова две непостроенные башни стали иногда появляться в воздухе. Перед магазином возникала каменная башня, мощная и круглая, с беленым основанием, с четырьмя дополнительными башенками, напоминающими скворечники, под самой островерхой крышей. Перед бывшим Домом Культуры проступала башня деревянная, из толстого бруса по первые пять этажей, а дальше дощатая, фантастической высоты, похожая на уходящий в облака многоярусный стог сена, криво висящий на связанных жердях. Призрачные башни на всякий случай облетали удивленные вертолетчики; на них садились отдыхать перелетные птицы. Помнил про самодельный народный паровоз и толстый телевизионщик, ставший за это время известным сетевым поэтом. Всякий раз, бывая по работе в достопамятном райцентре, бородач непременно приходил поглядеть на тусклые маленькие рельсы и покосившийся навес. Сидя там, подперев прокуренную бороду пухлым кулаком, он, в ожидании волшебного самогоноваренного паровоза, складывал строчки:

Между тем над мастерскими сестер Черепановых осторожно, прячась и припадая к шиферной кровле, утекал в туманное болото рабочий металлургический дымок. Подросшие Вовка и Витька носились вокруг цехов по сорнякам, вопя и сшибая самодельными саблями головки чертополоха. Годовалая Светка, похожая размером и видом на крупного зайца, возилась на байковом одеяле с гайками и кривошипами. В цехах звенело железо, дышала кузня; время от времени оттуда слышалось пробное «цик-цик-цик» винтового летательного аппарата.

Елена Константиновна ехала на зимние каникулы в Петербург. В ее семье каникулы назывались старинным словом «вакации» – и так получалось лучше, потому что какие каникулы могут быть у пенсионерки? Но, несмотря на то, что маленькое умащенное личико нашей героини давно потеряло юные краски, а кудряшки ее седы, как береста, мы будем дальше называть ее просто Леночкой. У каждого человека есть его лучший и подлинный возраст, которого он достигает и в котором остается навсегда. Что бы ни утверждала медицина и что бы ни сообщало нам холодное зеркало. Подлинный возраст Леночки был восемнадцатилетний. Вчерашняя школьница, с артритными узлами на синеватых пальцах, в голубой беретке, которую мама связала под цвет лучистых Леночкиных глаз.