Светлана Демидова - Ожерелье из разбитых сердец

– Я всех и не знаю, тем более что многие не бывают на тех тусовках, которые снимает телевидение и всяческие папарацци. Думаю, что тут полно просто бизнесменов, которым особенно светиться ни к чему.

Да, особняков в Завидове высилось много. В основном вычурные и помпезные. Казалось, что их хозяевам просто некуда было девать деньги, иначе они не стали бы устанавливать у себя при входе чуть ли не эрмитажных атлантов, а водяные сливы с крыш делать в виде мерзких морд, подобных химерам собора Парижской Богоматери. Но один особняк с изящной балюстрадой мне понравился. Я даже попросила Кирилла подойти к нему поближе. Он был отделан плиткой из пепельного гранита и чуть-чуть (очень в меру) лепниной.

– Кто тут живет? – спросила я Мастоцкого.

– Понятия не имею, – ответил он. – Мы далеко забрели от моей фазенды. Никогда не видел хозяев.

– У них, в отличие от остальных буржуинов, хороший вкус.

– Согласен.

– Гляди, какая красивая решетка у ворот! – не отставала я. – Пойдем потрогаем!

– Ага! Потрогаешь, и тут же сирена взвоет!

– А что, бывало?

– У этой Корниловой, домина которой напротив, иногда так воет, что хочется на всякий случай спрятаться в подпол: мало ли – война!

Я рассмеялась. В этот момент ажурные ворота растворились, и из них вышла женщина. Тихо охнув, я спряталась за своего начальника и без пяти минут мужа. Из-за его плеча я следила, как женщина быстрым шагом удалялась от нас.

– Ты что, Тонь? – встревоженно спросил Кирилл, вытаскивая меня из-за своей спины, когда женщина скрылась за поворотом. – Ты знаешь эту тетку?

Я кивнула, потому что говорить не могла: язык, что называется, присох к небу.

– Тоня! Да что случилось-то? Не пугай! – Мастоцкий чувствительно тряхнул меня за плечи, отчего мой язык наконец отклеился, и я прошуршала все еще сухим ртом:

– Это Надежда Валентиновна...

– Отлично! И кто ж она такая?

– Мать... Феликса... Я же тебе рассказывала про нее...

– Мать... Я уже и забыл ее имя... Но...

– Что «но»?

– Я говорю: может, ты обозналась... Что-то она уж больно простовата для родительницы великой Мананы.

– Она всегда просто одевалась... когда и в нашем доме жила...

– Может, эта сволочь... на нее денег жалеет?

– Не знаю... – безразлично уронила я и тут же вскрикнула: – Кира!!!

– Что?! – с таким же ужасом в голосе отозвался он.

– Нам надо с ней поговорить!

– О чем?

– О... ее сыне...

– И что ты ей скажешь?

– Все, что знаю.

– Она, наверно, и так в курсе. Не могла же не спросить сыночка, на какие шиши он отгрохал себе этот дворец.

– Она может не знать всего. Знает, что он пишет книги, но откуда берет сюжеты, не догадывается, хотя...

– Тонька! Перестань делать многозначительные паузы! – взревел Мастоцкий.

– Понимаешь, Кира... я вспомнила один странный разговор Феликса с матерью... Она точно знает, чем он занимается, потому что говорила о его профессии и еще что-то такое про игры...

– Какие еще игры?

– Я... Я не могу вспомнить, потому что тогда не придала этому особенного значения...

Я хотела поделиться с Кириллом еще кое-какими соображениями, как вдруг он прижал меня к дереву и принялся целовать. Я начала брыкаться, потому что его нежности были совершенно неуместны и некстати.

– Она идет назад! – шепнул мне Мастоцкий. – С бидончиком. Я знаю, куда она ходила. Тут неподалеку живет женщина, у которой козы. Она их молоко продает, говорят, полезное...

– Странно, что мамаша Феликса сама ходит за молоком, будто крестьянка по воду, – буркнула я, пытаясь разглядеть Надежду Валентиновну из-за Киркиного плеча. – Этот... которая Манана... наверняка мог бы обеспечить доставку молока на дом.

– А может, его маменьке прогуляться хочется... моцион, так сказать, совершить...

Не знаю, что мне вдруг стукнуло в голову, но я с силой оттолкнула Кирилла, который на это явно не рассчитывал, и выскочила на дорогу перед самым носом Надежды Валентиновны.

– Здрасссь... – произнесла я, впиваясь в нее глазами. Не призрак. Реальная женщина. Та самая, которая была моей соседкой и угощала сушками без мака, а сама трескала курабье.

Надежда Валентиновна вздрогнула и уронила бидончик. Молоко расползлось по асфальту огромным белым осьминогом. Мои джинсы и ноги матери Феликса были заляпаны жирным каплями.

– То-о-оня... – протянула она.

– Она самая... – Мне хотелось рявкнуть ей это в лицо, но гортань выдала жалкое сипение.

Мать Плещеева взяла себя в руки быстрей.

– Ну и чего же ты хочешь, Тоня? – спросила она и подняла пустой бидон.

– Поговорить, – несколько тверже сказала я, так как за плечи меня уже обнимал Мастоцкий.

Надежда Валентиновна оглядела его равнодушным взглядом светлых глаз и спросила:

– О чем?

– О том, что у нас есть материалы, мягко говоря, компрометирующие вашего сына.

– Да ну?! – улыбнулась она, и улыбка ее мне не понравилась. Впервые. Раньше я не замечала, что у нее такая неприятная улыбка. Мне хотелось ей сказать, что она зря улыбается, но женщина спросила: – И в чем же они состоят?

– У нас есть неопровержимые данные, что ваш сын является виновником смерти нескольких женщин! – выпалила я.

– Даже так? – Что-то в лице Надежды Валентиновны неуловимо изменилось, но она все так же невозмутимо вытряхнула из бидона на асфальт остатки молока и сказала: – Что ж... тогда пройдемте в дом.

Внутри дом был так же хорош, как и снаружи. Отделан дорого, но с большим вкусом, в приглушенных пастельных тонах. Интерьеры были будто выписаны акварелью. Очень простые, тонкой сеточкой тюлевые занавески пропускали свет в виде легкой дымки, которая гармонировала с обликом женщины, здесь проживающей. Я придирчиво оглядела ее одежду. Да, проста. И все же не такая, в какой она ранее принимала меня у себя в гостях. Ее прямая серая юбка и чуть голубоватый джемпер, думаю, стоили больше моей месячной зарплаты.

Надежда Валентиновна привела нас в просторную гостиную, центр которой занимала массивная кожаная мебель бежевых тонов. Кресло, в которое я упала, казалось, тут же под меня подстроилось, со всех сторон бережно поддерживая мое тело. Так удобно я еще никогда не сидела. Тем лучше. Не встану, пока все не выясню. Рядом со мной устроился Мастоцкий, всем своим видом демонстрируя хозяйке, что бросится на мою защиту в любую минуту.

Надежда Валентиновна уже совсем справилась с собой. Ее лицо было невозмутимо и непроницаемо. Если бы не застывшие капли козьего молока, можно было подумать, что резкого разговора не было.

– Ну так что же вы хотели мне поведать? – светским тоном начала она.

И я рассказала матери Плещеева о дневнике Наташи Серебровской, а также поделилась своими соображениями на предмет литературной деятельности ее сына. Выслушав меня, она немного помолчала, а потом проронила в пространство: