Анна Берсенева - Все страсти мегаполиса

– Так... – недоуменно протянул он. – А как ты догадалась?

– Говорю же, чувствую я тебя, – засмеялась Соня. – А ты мне не веришь. Я тоже не понимала, зачем выходить замуж, – уже серьезно, без смеха сказала она. – У меня ведь ум холодный, может, даже слишком, и...

– Не слишком, – улыбнулся он.

– В общем, я размышляла и не понимала, зачем это надо. Чтобы была поддержка и опора? Глупости. У большинства женщин мужья не поддержка и опора, а обуза и помеха. Чтобы жить с ним долго и счастливо и умереть в один день? Никакой гарантии, что он захочет с тобой умирать – скорее с молоденькой девочкой новую жизнь начинать. Детей родить? Если это чистая физиология, то не обязательно замуж выходить, а если вопрос материального обеспечения, то проще самой заработать – по крайней мере, ни от кого не зависишь и знаешь, сколько денег в твоем распоряжении. – Никогда еще Соня не говорила так длинно и рационально! Но она в самом деле думала обо всем этом, и ей необходимо было свои мысли высказать. – С мужем в дальние края уехать, из обыденности вырваться? – продолжала она. – Реши, решись – и уедешь, и прекрасно себе вырвешься одна. Еще говорят, общественный статус повышается. Так его без всякого замужества до того можно повысить, что ни одна мужняя жена не дотянется. Я все это не очень ясно понимала, пока мне Москва зрение на резкость не навела. Она же любую пошлость как-то... отбрасывает. По сути отбрасывает – ей пошлость не нужна. В общем, на любой резон, почему надо выходить замуж, всегда найдется вариант получше, чем замужество, вот в чем дело. На любой! Но...

– Но есть не резоны, а другое, – закончил Герман. – Так, Соня?

– Да.

Они молчали и думали о том единственном «другом», которое не противоречит резонам, а просто от них не зависит, потому что существует вне их пошлого круга.

– Я хочу с тобой быть каждый день, – наконец проговорила Соня. – Не потому, что одна не проживу. А потому что я...

– Я тебя люблю, – сказал Герман.

Сердце у Сони вздрогнуло и остановилось. Можно было чувствовать, можно было знать, что это так, но, прозвучав, его слова все в ней перевернули.

– Соня, милая, я тебя так люблю, что всей моей жизни как будто и не было! – горячо повторил он. – Я не понимаю, как жил, зачем жил. Но что не женился, это я все-таки правильно поступил, – улыбнулся Герман. – Теперь, по крайней мере, могу сделать тебе предложение. А ты подумаешь, все своим холодным умом взвесишь и, возможно...

– Не дразнись! – рассмеялась Соня. – Что поделать, я не спонтанная. Не то что ты.

– Я спонтанный? – удивился он. – Вот уж чего за собой не замечал!

– А кто схватил женщину за руку и сбежал прямо с работы? Ты же на работе был, – напомнила она.

– Да.

Ответ почему-то прозвучал смущенно. Соня сразу это расслышала.

– Я тебя обидела? – встревоженно спросила она.

– Нет. И правда, ведь сбежал. Но не ради лихости, Соня! Честное слово. Просто... Я, как только сюда прилетел, сразу понял, какое идиотское действие произвел. Что-то твоя Москва эту пошлость мне не отфильтровала, – хмыкнул он. – На край света от несчастной любви... И к тому же в самоуничижении: а вот стану работать обыкновенным синхронистом, на ухо шептать богатым иностранцам, а вот пусть все летит в тартарары!.. А здесь люди совсем по-другому живут, мотивы у них для жизни простые. И мне, знаешь, так стыдно за себя стало, просто хоть в петлю от стыда.

– Да тебе просто хотелось куда-нибудь в путешествие, – успокаивающе сказала Соня. – На какой-нибудь таинственный остров.

– Чукотка не остров, а полуостров, так что аналогия сомнительная, – усмехнулся Герман. – И охота к перемене мест как альтернатива обыденной жизни – это в юности должно оставаться. А в более позднем возрасте это как раз пошлость и есть. Так что, раз уж ты так много значения придаешь в этом смысле Москве, то я, как коренной москвич, должен был бы этой пошлости избежать. Соня, Соня... – Его голос дрогнул, вдруг переменился совершенно. – Соня Гамаюнова... Это ты мне голову на место поставила, а не Москва.

– А мне – Москва, – засмеялась Соня. – Так что и тебе от нее перепало.

Они так заговорились, что забыли про Новый год и не заметили даже, что вышли уже к самому лиману. И остановились, только когда над его замерзшей водой с бутылочным хлопком взметнулась в небо россыпь огней.

Оглядевшись, Соня увидела, что они с Германом стоят в толпе людей.

– Ура! – неслось над лиманом. – Новый год, ура!

И еще что-то бессмысленное и в бессмысленности своей, вернее в неосмысленности своей, счастливое.

Герман обнял Соню, прижал к себе. Она больше не слышала криков вокруг, только его сердце, стремительно бьющееся у ее виска. Подняв глаза, она увидела его лицо как будто бы прямо в небе, и огни над его головою, и выше, дальше бесконечное темное пространство – вечность.

Они стояли на обрыве над лиманом, на краю света, в пространстве вечности, и смотрели друга на друга одним, общим, единственным, наведенным на резкость взглядом.