Анна Берсенева - Нью-Йорк – Москва – Любовь

– Я там больше не работаю. Но найду что-нибудь. Конюхи нужны же где-то. Или дворники.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать семь.

– Тим, – помолчав, спросила Алиса, – ты понимаешь, что с тобой будет через три года?

Он тоже помолчал. Потом коротко сказал:

– Понимаю.

– Что?

Она понимала, что мучает его этими вопросами, но не могла их не задавать.

– А что тут понимать? Не бином Ньютона. Не реализовавшееся, озлобленное на весь мир существо. Ходит по улицам и вопит: я поэт, вам не понять моей великой духовности! Попрекает женщину тем, что она купила ему поесть. Дальше рассказывать?

– Не надо. Все правильно.

– Ну и зачем ты хотела это услышать?

– Затем, что ты не должен так жить. Ты очень… Очень мужчина. Ты должен каждый день делать что-то такое, в чем чувствовал бы пользу для других и счастье для себя.

– Ты хорошая. – Он улыбнулся и ласково сжал ее руку. – Никто обо мне никогда такого не говорил… Я ведь пытаюсь, Алис. Бьюсь, как лягушка в сметане. Только масло никак не сбивается. Не работает притча.

– Какая притча? – не поняла она.

– Да неважно. В общем, не знаю я, что мне делать. Над пропастью во ржи стоять? Я стоял бы, да ржи нету, только пропасть.

– Ржи? – задумчиво проговорила она. – Да, у нас нет ржи в Техасе. В основном кукуруза.

– При чем здесь Техас? – не понял он.

– Тим! – Она зажмурилась. Она боялась сказать наконец то, что хотела. Но сколько можно было ходить вокруг да около? – Тим, я хотела предложить тебе… Что бы ты сказал, если бы я предложила тебе переехать на ранчо в Техас? Понимаешь, – торопливо стала объяснять она, – я не знаю места, где у тебя было бы… вот это – пропасть во ржи. Я читала Сэлинджера, я поняла, что ты имеешь в виду. Я хотела бы, чтобы такое место было у тебя здесь, в Москве, но здесь я такого не знаю, и ты, мне кажется, не знаешь тоже. Ведь так?

– Так.

Он все-таки смотрел с недоумением.

– А это ранчо… Там прошло мое детство, и я точно знаю – оно то самое, что тебе нужно. Там много работы, это тяжелая работа, но она… Если ее любить, то каждый вечер встречаешь с чувством, что день прошел не зря. Вот моя бабушка не любила такую работу и такую жизнь, поэтому не осталась там, когда умер дед, а ты любишь, я же вижу. Я видела, как ты водил коней по леваде и как они тебя слушались. Там можно завести хоть тысячу коней, и они не помешают тебе писать стихи! – с отчаянием выговорила она.

– Да уж кони-то точно не помешают… – медленно проговорил он. – Жить на вершине голой, писать простые сонеты и брать от людей из дола хлеб, вино и котлеты…

– Что? – удивилась Алиса. – При чем здесь котлеты?

– Это стихи такие, – улыбнулся он. – Такая была мечта у одного хорошего поэта.

– Тим, не смейся надо мной. – Голос у нее дрогнул. – Я говорю серьезно.

– Я не смеюсь. – Он смотрел на нее твердыми, как скалы, глазами. – Просто я не ожидал… такого.

– Мне кажется, ты не очень пугаешься того, что жизнь предлагает тебе неожиданно.

– Мне кажется, ты тоже.

– Вообще-то да. Я пошла в бабушку, а она ничего не боялась. И меня так воспитывала, хотя и недолго. Она меня любила и сделала для меня все. То есть просто все, понимаешь? И для моего сердца, и для моей будущей жизни. – Алиса говорила сбивчиво, от волнения слова подбирались неправильно, но она не обращала на это внимания. Тим держал ее за руку и каждый раз, когда она запиналась, чуть-чуть сжимал ее ладонь, и она говорила дальше. – Она отдала меня учиться танцам, и вокалу, и всему, чтобы я стала актрисой, как мечтала. И оставила мне все деньги деда, чтобы я никогда не вынуждена была заниматься тем, что мне в тягость. И квартиру на Манхэттене, чтобы я чувствовала сердце Нью-Йорка, она знала, что я его люблю. И… Я не знаю, что мне теперь делать, Тим! Я не могу жить без тебя и дня, но что же мне делать? Я ведь с детства не живу там, на ранчо, я живу в Нью-Йорке, работаю на Бродвее и даже не представляю, как мне бросить все, что я… чему я… и бабушка, и…

Тут Алиса почувствовала, что слов у нее больше нет. Вместо слов всю ее заполнили слезы, и она наконец разрыдалась.

– Милая моя, хорошая, ты что? – Тим целовал ее то в залитые слезами глаза, то во вздрагивающие губы, и она слышала его то глазами, то губами. – Придумаем мы с тобой что-нибудь, ты что? Ну посмотри на меня. – Он поцеловал ее в оба глаза поочередно, и она наконец разглядела его сквозь слезы. У него были глаза не мальчика, но мужа; что-то такое она читала однажды в какой-то русской книжке. – Не будешь ты мучиться этим. Я не допущу.

– Но как? – Алиса еще раз всхлипнула и потерлась носом о его подбородок. – Как ты сможешь этого не допустить?

– Жизнь подскажет, – улыбнулся он. – Так ведь обычно и бывает, жизнь сама подсказывает. А что там есть, кроме коней, на твоем ранчо?

В его голосе и взгляде светилось любопытство. Алиса вытерла глаза и улыбнулась.

– Понятия не имею, – сказала она. – Я никогда не вела там хозяйство. Бабушка просила, чтобы я не продавала дедово ранчо, да я и сама не хотела. Я сдавала его в аренду. Там много земли. Можно выращивать на ней что-нибудь и продавать урожай, можно держать коров и продавать молоко. На все это дают государственные дотации, иначе не выжить. Тебе придется во всем этом разбираться самому, Тим, я вряд ли смогу тебе помочь. Женщина вообще не может справиться со всем этим одна. Когда я была маленькая, моя мама пыталась, потому что боялась изменить свою жизнь и уехать оттуда, но, конечно, не справилась.

– Странно слышать такое от американки! – засмеялся он. – А как же феминизм?

– Феминизм не годится для Техаса. Я имею в виду, если жить на земле и делать всю работу, которую это требует. Я понимаю, тебе трудно решиться… Если пишешь стихи, то надо кому-то их читать и с кем-то о них спорить, и здесь у тебя, конечно, есть с кем… И, конечно, тебе хочется славы, как любому поэту.

Тим посмотрел на нее, как на несмышленого ребенка.

– Ты думаешь? – усмехнулся он. – То есть в ранней юности, конечно, хочется. Но потом понимаешь, что это очень частное дело, стихи. Может, самое частное, какое только в жизни есть. Если хочется славы, надо идти в шоу-бизнес. А стихи… Они для чего-то другого, но про это нельзя говорить. К чему они приведут, непонятно, но решаться надо на безвестность. Я, конечно, иногда в отчаяние впадал, живой же я человек, с амбициями. – Он улыбнулся. – Тоже думал: зачем будить удлиненных звучаний рой, в этой вечной склоке ловить эолийский чудесный строй? Это не мои стихи, Мандельштама, – объяснил он, заметив недоумение в Алисиных глазах. – Но потом как-то набираешься мужества и живешь. Тогда они и приходят.

– Ты мне их не почитаешь? – тихо спросила Алиса. – Ты так рассердился, что я взяла тетрадь…

– Ну прости ты за это, а? – попросил он. – Почитаю, конечно. Кому же, если не тебе? А коллеги и творческие споры… Нет у меня этого, Алис. Лет десять назад это нужно было, а теперь мне с конями лучше. Вот разведу на твоем ранчо коней, как ты на это посмотришь?