Анна Берсенева - Ловец мелкого жемчуга

Фамилия Эйзенштейн ему много чего говорила, и, чувствуя, что голос сейчас от радости сорвется на фальцет, он принялся вываливать на эту презрительную даму все, что знал об Эйзенштейне и обо всех его операторах. Даже презрительность ее, даже необъяснимая неприязнь к нему, которой Мария Самойловна не скрывала, – даже это больше не смущало Георгия и не уязвляло. Он чувствовал, что самое главное сегодня уже произошло, уже решилось, и ему хотелось подпрыгнуть выше стола, или показать язык, или сделать еще что-нибудь глупое и бесшабашное!

Он так ясно почувствовал это еще в аудитории, что потом даже не удивился пятерке, полученной за этот странный экзамен. Хотя все остальные, кто поступал на операторский – все они действительно были гораздо старше, и их было очень много, – смотрели на него с настороженным недоумением.

Георгия больше удивляло другое: как все-таки Муштаков догадался, что он любит Картье-Брессона?

«Ну, я же этого и не скрывал, – думал он, бредя по проспекту Мира, то и дело сталкиваясь с прохожими. – Мне же этого и хотелось – чтобы в каждой фотографии была какая-то мысль».

Это казалось ему главным в фотографиях обожаемого Картье-Брессона, этим они отличались от любых картин, вообще от живописи: простой мыслью, почти афоризмом, который ясно читался в каждом предмете и портрете, в каждой уличной сценке. Георгий догадывался, что это и заставляет вглядываться в них, – обманчивая уверенность в том, что вот-вот ухватишь знакомую мысль за ускользающий хвостик, вот-вот выразишь ее простыми словами. Он сам обманывался так, глядя на фотографии Картье-Брессона, и хотел, чтобы так же обманывались другие, глядя уже на его собственные фотографии.

Но как Муштаков догадался о том, что он хотел добиться именно этого? Значит, удалось?..

Вчера, полдня слоняясь по ВДНХ с выданным на время экзамена фотоаппаратом, Георгий долго не мог понять, что же все-таки хочет снимать. Вернее, желание-то было ему ясно: он хотел показать Москву – такую, какой видел ее сам. Непонятную, неизвестно почему приманчивую, огромную, равнодушную, живую, дышащую, как покрытая тонкой корочкой вулканическая лава… Но как это сделать?

И потом, когда уже печатал фотографии во вгиковской лаборатории, он не был уверен в том, что сделал все правильно. Да и технически нелегко оказалось это сделать: все-таки выдали абитуриентам не какой-нибудь профессиональный «Никон», а простенький фотоаппарат, с которым сильно не разгуляешься.

Георгий смотрел, как в красном свете фонаря проступают на фотобумаге снятые им кадры.

До предела увеличенная, четкая и оттого особенно неприятная, цепкая лапка голубя, сидящего на каких-то перилах, и сквозь нее, за ней – размытая толпа, похожая на беспечно и счастливо кружащуюся карусель.

Веревочка шарика, привязанная к тонкому запястью детской руки, а рядом – множество взрослых рук, уверенных, грубых или холеных, украшенных кольцами и дорогими часами.

Третьим снимком этой серии он гордился больше всего. Троллейбусная штанга, оторвавшаяся от проводов, была сфотографирована снизу. Штанга торчала в небе беспомощным символом одиночества, а вокруг нее уходили ввысь тяжелые сталинские дома проспекта Мира. Георгию так хотелось сделать этот кадр, что он даже заплатил водителю троллейбуса, чтобы тот на пять минут снял штангу, несмотря на возмущенные крики пассажиров.

Все это могло показаться случайными, произвольно выбранными деталями. Но Георгий смутно чувствовал, что ему интересно именно это – отдельные атомы города, а не орбиты, по которым они носятся в пространстве.

«С первого взгляда», – размашисто написал он на обороте этих трех снимков.

А что «с первого взгляда» – любовь, страх, восхищение, тревога? Москва…

И, получается, Муштаков это понял?

Георгий родился пятнадцатого сентября – он был Весы по Зодиаку, легкий знак Воздуха. Это Марфа ему сообщила, когда он пригласил ее на день рождения.

– О, да ты воздушный знак! – усмехнулась она. – Что ж, для творческой личности очень даже неплохо. Спасибо, я приду. В общагу?

– Куда же еще? – пожал плечами Георгий. – Все ведь там празднуют.

Конечно, дело было только в полном отсутствии денег на какое-нибудь другое празднование, кроме незатейливой пьянки в общежитии. Даже на то, чтобы поставить всем желающим по бокалу коктейля в самом простеньком баре, – даже на это денег у него уже не осталось. Да что там – коктейль! Даже по кружке пива в баре на всех не хватило бы.

Впрочем, комната выглядела теперь неплохо – во всяком случае, чисто. Георгий даже не узнал ее, когда в конце августа приехал в Москву, уже на учебу.

Поселяться в общежитие заново ему не пришлось.

– А тебе уже место заняли, – сообщил комендант, когда Георгий явился к нему за ключами. – Ну, тот парень, с которым вы летом жили. Не знаешь, что это за фамилия у него, хохляцкая, что ли?

Происхождение экзотической Федькиной фамилии было Георгию неизвестно. Но он обрадовался, что жить они будут вместе.

Комната тоже была та самая, на четырнадцатом этаже, с видом на Яузу. Но когда Георгий распахнул дверь, комнаты он не узнал.

– Привет, Рыжий, – поздоровался Федька, спрыгивая с письменного стола и вытирая руки тряпкой. – Зацени ремонтик!

– Круто! – искренне восхитился Георгий, оглядывая еще влажные обои в цветочек, свежевыкрашенные подоконники и вымытое до блеска окно. – Когда это ты успел, Федот?

– Вчера вечером да сегодня с утра, – ответил Федька. – Долго ли умеючи!

– Все-то ты умеешь, – улыбнулся Георгий. – И где только научился?

– Не захочешь в говне жить – и ты научишься, – объяснил Федька. – Хохлы все хозяйственные, не знал, что ли? Мой садочек, мое порося, моя хата…

– С краю, – подсказал Георгий.

– Это само собой, – кивнул Федька. – Тут сосед по блоку подходящий. Третьекурсник с актерского, у бабы где-то в городе живет, раз в месяц появляется. Ну, я подумал: лучше же обои поклеить и мебели сюда натаскать, чем на готовенькое поселиться, зато толпой в туалет ходить? Да тут чистых комнат и нету.

– Обои сам купил? – спросил Георгий, удивляясь Федькиной расторопности.

– Щас! Что я, совсем без башни? Цвет подоночий, рисуночек того краше, еще бабки за это платить! У коменданта взял. У него на складе всего до хрена, хоть обоев, хоть краски. Хочешь – бери, сам ремонтируйся. Только никто не хочет.

Этому удивляться не приходилось. Еще во время экзаменов Георгий понял, что главная отличительная черта всех вгиковцев поголовно – абсолютный бытовой пофигизм. Вытряхнуть пепельницу считалось генеральной уборкой, и делать это было лень. А уж клеить обои… Федя Казенав был, наверное, единственным обитателем общаги, способным на такой подвиг.