Анна Берсенева - Яблоки из чужого рая

– Ничего такие брюлики, – хмыкнул Матвей. – К глазам тебе идут. А эти, зеленые, что за камешки?

– Бриллианты всем идут. – Анна вспомнила слова Наташиной свекрови. – Всем женщинам после сорока, и особенно старухам. А зеленые – это изумруды. Они к твоим глазам больше подошли бы.

– Буду у тебя их брать поносить по праздникам, – заверил Матвей.

Глаза у него были зеленющие, ну просто как весенняя трава. «Подзаборная», – всегда уточнял он. Даже непонятно было, как у сероглазых родителей мог появиться такой ребенок. У Анны, например, вообще не было ни одного зеленоглазого родственника. Правда, свекровь говорила, что именно такие, зеленые, глаза были у ее отца, но Анна не очень в это верила. Когда отец погиб на фронте, Антонине Константиновне едва исполнилось шесть лет, вполне могла забыть, какие у него были глаза, и досочинить потом, в качестве легенды. Тем более что от него и фотография сохранилась всего одна, присланная с фронта, и по ней нельзя было разобрать такие подробности, как цвет глаз.

Правильнее было бы думать, что зеленые глаза были у Сергеева отца, но о нем свекровь не говорила ничего и никогда. Замужем она не была, родила, как предполагала Анна, в результате правильно организованного курортного романа, единственной целью которого являлся ребенок. Отчество у Сергея было по деду – Константинович. Но и то сказать, когда мужчине сорок пять лет, не все ли равно, от кого и почему он родился? Говорят ведь, что даже лицо у человека только до тридцати лет такое, какое «сделали» родители, а после тридцати он за свое лицо отвечает сам.

Куда больше Анну интересовала сейчас внешность сына.

– А что это у тебя на щеке? – заметила она.

Об этом можно было и не спрашивать. У Матвея на скуле, прямо поверх тоненького светлого шрама, который остался после того, как он, годовалый, упал в смородиновый куст, красовался желто-фиолетовый синяк.

– Да ничего особенного. – Он пожал плечами. – Обычный фингал, на тренировке звезданули.

– Все-таки лучше бы ты и дальше плаванием занимался, – вздохнула Анна. – Что это вообще за спорт такой, рукопашный бой? Есть в нем хоть какие-нибудь правила?

– Есть, есть, – засмеялся Матвей. – Максимально приближенные к реальности. И зачем мне еще лучше плавать? На Канарах отдыхать – навыков уже хватает, а если так, по жизни непонятки какие, то плавай, не плавай, далеко не уплывешь. – И, не дав маме высказать свое отношение к таким его жизненным перспективам, мальчик благоразумно сменил тему. – Ну как, мам, разгадала наконец ребус? – поинтересовался он, стряхивая пепел в плоскую фаянсовую пепельницу.

Пепельница была того же происхождения, что и все в этой квартире – и деревянная утка, и табачный мавр, и музыкальная шкатулка… Наверное, когда-то пепельница принадлежала отцу Антонины Константиновны. А ребус, который был на ней изображен, Анна разгадать не могла, как ни старалась. Она не понимала, каким образом связаны между собою нота ре, слон, дама в шляпке-загогулине, мужчина с разинутым ртом… Матвей, с его врожденной сообразительностью, разгадал ребус, когда ему было лет восемь, и с тех пор издевался над маминой бестолковостью. Сергей, конечно, тоже знал, что написано на пепельнице. Когда-то Анна, смеясь, просила мужа, чтобы объяснил и ей, но это было так давно, что уже забылось. Почти забылось.

– Не разгадала, – с притворным сожалением вздохнула она. – Когда-нибудь ты все-таки не выдержишь материнских страданий и сам мне расскажешь. Матюша, я готова.

– Всегда ты, ма, вовремя готова, – заметил Матвей. – Хоть бы раз куда опоздала!

– Ты так говоришь, как будто это мой огромный недостаток, – обиделась Анна. – А сам, интересно, что делал бы, если бы приехал, а я не готова?

– Да ничего, – пожал плечами Матвей. – Подождал бы. Я однажды за девчонкой заехал – мы с ней в ночной клуб собирались, а она только в ванну влезла, – так, пока ее ждал, целый «Космополитен» успел прочитать.

– Почему именно «Космополитен»? – засмеялась Анна.

– А больше у нее не было ничего, – объяснил Матвей. – Ну, скажу тебе, журнальчик! У меня к сто пятидесятой странице вообще крыша уехала. Как все равно инструкцию к стиральной машине читаешь. «Одна моя подруга купила к весне новую сумочку и завела нового бойфренда, так вот она мне посоветовала… а я тебе советую…» – смешно пропищал Матвей. – Еще удивляются, почему я на них не женюсь! Я там, правда, ценный совет обнаружил, – вспомнил он. – Что от поноса, оказывается, «Спрайт» помогает. И точно, помогает! Только газы выбалтывать надо. Я недавно попробовал, когда шашлыков недожаренных наелся. Хочу вот благодарное письмо в редакцию написать.

– Поехали, маленький, – поторопила Анна. – Помнишь, тетя Фая говорила: «Пусть лучше я подожду поезда, чем он меня не дождется»?

Тетя Фая когда-то жила этажом ниже Ермоловых. Десять лет назад она уехала к младшему сыну в Израиль, но ее бессмертные высказывания до сих пор бытовали среди соседей как фольклор.

– А меня ты почему про подарок не спрашиваешь? – помолчав, спросил Матвей.

– Я думала, ты мне цветы подарил, – удивилась Анна.

– Хорошенького ты мнения о сыне! – хмыкнул он. – Я что, для того при депутате своем балду пинаю, чтоб родной матери на юбилей растительность дарить?

– Не знаю я, что ты при своем депутате делаешь и тем более для чего, – вздохнула Анна.

– Это долго объяснять! – отмахнулся Матвей. – Держи лучше подарок.

Он вышел в прихожую и вернулся, держа в руке коробку, обтянутую малиновой кожей. Открыв ее, Анна обнаружила лежащее на бархате зеркало. Оно было овальное, настольное, явно ручной работы и такое, что смотреть на него хотелось больше, чем в него.

Зеркало было обрамлено серебряным цветочным венком. Цветы в этом венке были простые, луговые – ромашки, лютики, васильки; как раз такие, которые Анна любила и которые ей сегодня подарили в живом букете. В некоторые из этих серебряных цветов были вставлены неограненные камни – синие аквамарины, зеленые хризопразы, сиреневые аметисты…

Но еще более необычное впечатление производила подставка, на которой зеркало должно было стоять на столе. Она представляла собою две женские скульптурные фигурки, тоже серебряные. Они держали зеркало и при этом сами в него заглядывали, одна с восхищенным, а другая с сердитым и даже, как показалось Анне, завистливым выражением лица – как будто оценивали того, кто будет в это зеркальце смотреться. Конечно, это была не просто ручная, а потрясающая старинная работа. Анне не приходилось видеть работы современной, в которой лица были бы так выразительны. И где только Матвей откопал такое невероятное явление?

В этом подарке как будто бы отразился весь ее мальчик – неунывающий, бесшабашный, уже от нее отдельный, и все-таки ее любящий, и как-то совсем по-взрослому нежный с нею… Анна чуть не заплакала, глядя на это зеркальце.