Анна Берсенева - Яблоки из чужого рая

Но и того, что он коротко рассказал, было достаточно.

– Что же ты теперь будешь делать? – спросила Анна. – Ведь она все-таки мать и имеет право, а…

– Мне плевать на ее право, – резко перебил Сергей. – Извини, Анют… – тут же добавил он. – Но мне действительно плевать. Я не Страсбургский суд, чтобы защищать ее права.

– А если она подаст в суд? – уже совсем осторожно спросила Анна.

– Пусть подает. Марусе сейчас шестнадцать, пока суд да дело, исполнится восемнадцать, и никто ее ни к чему принудить не сможет. Да она и сама прекрасно все понимает: эта все-таки мать. Оттого и эффектная стрельба в подворотне.

– Странно, что она даже не попыталась с тобой как-нибудь договориться, – вздрогнув от воспоминания о стрельбе в подворотне, сказала Анна.

– Ничего странного. Она хорошо меня изучила, – усмехнулся Сергей, – и понимает, что договориться со мной, чтобы я отдал Марусю, – это не получится. Проще меня застрелить.

– Господи, Сережа, как ты можешь так спокойно об этом говорить!

– Но это же правда. Она ведь потому и сама из Уругвая не приехала, что в этом не было бы никакого смысла. Мне этот ее мачо просто предъявил разрешение на вывоз девочки Маруси в количестве одна штука. Как на чемодан. Между прочим, вполне действительное, нотариально заверенное разрешение. – Анна не поняла, почему Сергей произнес это с такой горечью. – Мне, правда, неясно, зачем лично ему так уж необходимо, чтобы Маруся оказалась в Уругвае. Но, учитывая, что у него с ее мамашей страстная любовь… Хотя вообще-то мне все равно, какие у них обоих резоны. Никаких, наверное, – так, в голову взбрело. Сердца нет, мозгов тоже, ну и делают первое, что взбредет в голову. Плюс ослиное упрямство. В целом – довольно распространенное отношение к жизни.

– По-моему, мне все-таки не латиноамериканец звонил, – вспомнила Анна. – Вполне наш родной уголовник.

– А у этого Эрнесто, я думаю, в наших родных уголовниках недостатка нет, – объяснил Сергей. – Он тут наркотиками приторговывал, так что друзьями, слава Богу, обзавелся.

– Сережа, если с тобой что-нибудь случится, я умру, – помолчав, сказала она.

– Анют, ну ты что? – Сергей произнес это в точности с Матюшкиными виноватыми интонациями. – Да ничего со мной не случится! Это же просто убогая история, ничего в ней страшного нету. Никаких вендетт до седьмого колена. Подлечится Эрнесто в тюремной больничке, да и сбагрят его, я думаю, под родные пальмы, или что там в Уругвае произрастает. И сюда он больше не приедет, на это у Амалии ума хватит. Даже лучше, что так все разрешилось, – добавил он. – А то я, по правде говоря, уже устал его на хрен посылать и Марусю сторожить, аки пес цепной. Я же все время боялся, что он ее и правда как чемодан вывезет.

– Ну это уж, мне кажется, невозможно, – покачала головой Анна.

– Это как раз вполне возможно. Правильно дозу подобрать – и пошла бы девочка своими ногами, с виду вполне вменяемая. Особенно если бы… – Тут он осекся.

– Что – если бы? – спросила Анна. – Что – если бы, Сережа?

– Особенно если бы знала, что стрельба в подворотне прошла успешно, – нехотя объяснил Сергей. – Но стрельба прошла безуспешно, я вполне живой, как ты, наверное, заметила, и думать обо всем этом больше не хочу! Завтра разберусь с Матюшкиной армией, потом поеду и заберу Марусю из Сретенского.

При этих последних словах он взглянул на Анну коротко и вопросительно. Она знала, какой вопрос стоит у него в глазах. Но еще не знала, как на этот вопрос ответить, а притворяться не хотела. В этом нельзя было притворяться.

– И как ты только догадался туда ее отвезти! – сказала она. – Я уже как-то и забыла, что у нас есть этот дом.

– Я там тоже лет десять, по-моему, не был, – кивнул Сергей. – Ехал – не уверен был, что не развалины застану. Ничего, стоит, как стоял. На века строили. День всего там повозился, и стало вполне пригодно для жилья.

Анна вспомнила дом, в котором пахло яблоками, ноябрьский сад, в котором из-под опавших листьев выглядывали любопытные живые существа, себя семнадцатилетнюю, в детских шерстяных колготках… Все это стояло в ее памяти так ясно, что увидеть это прямо перед глазами было проще, чем представить девочку Марусю, которая, может быть, сидит сейчас на тех же самых ступеньках веранды и смотрит в тот же темный сад.

– Яблоками там и сейчас пахнет? – спросила Анна.

– И сейчас, – ответил Сергей. – Запах, видно, тоже на века настоялся.

Константин вышел в прихожую, надел фуражку. Но потом вернулся и остановился посередине комнаты, словно что-то забыл.

Он знал, что ничего не забыл. Нечего ему было забывать, потому что ничего ему было не нужно. Но он хотел проститься с Асей здесь, в этой квартире, где ее присутствие было ощутимо даже спустя семнадцать лет после ее исчезновения.

И он должен был проститься с нею именно сейчас, потому что всей душой надеялся, что никогда больше сюда не вернется. Что жизнь наконец сжалится над ним и кончится сама собою. А где она могла бы кончиться естественнее и достойнее, чем на войне?

Он был словно заговоренный – все опасности обходили его стороной. Уже и Гришка Кталхерман сгинул навсегда, словно провалился под пол своего огромного кабинета прямо в недра Лубянки, и сослуживцы исчезали один за другим, и даже самые высокие вожди, казавшиеся неуязвимыми, исчезали тоже, – а Константин Ермолов все работал и работал, и ничего в его жизни не менялось. Правда, он не поднимался по служебной лестнице, а, наоборот, опускался по ней. Но тоже: когда его сняли с должности заместителя наркома, других не с должностей снимали, а просто расстреливали. Его же всего лишь больше не повышали, а только бросали на те участки, которые назывались прорывами и на которых нужен был его талант, в созидательности своей не изменившийся.

Поэтому он много ездил. Его направляли в Маньчжурию во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Его направляли в Сибирь, где начали строить новую магистраль, которая должна была пройти от Байкала до Амура. Он видел, кто строит эту магистраль, понимал масштаб бедствия, охватившего страну, и не понимал только, почему его не коснулось это бедствие. Почему он здесь в качестве начальника, а не зэка, в то время как большинство здешних зэков совсем недавно были точно такими же, как он?

Одного того, что его бывшая жена – эмигрантка, было достаточно, чтобы объявить его шпионом пяти мировых держав. Других уничтожали и за меньшее – его не трогали и за это.

Наверное, он не был нужен даже опасностям; даже они оставляли его в одиночестве.

То, что у него наличествовала семья, не только не уменьшало одиночества, но усугубляло его. Константин даже обрадовался, когда Васька сказал, что хочет учиться в Ленинграде – сначала в училище, а потом в Горном институте. Горному делу можно было выучиться и в Москве, и уж тем более не было нужды в четырнадцать лет ехать куда-то в училище. Но Константин не стал препятствовать Васькиному желанию. Он понимал, что тот хочет поскорее вырваться из дома, из которого исчезла мать и в котором несчастье отца ощутимо настолько, что его, кажется, можно потрогать рукой.