Анна Берсенева - Стильная жизнь

– Это ты, Андрюша? Я уже вытираюсь, включи там пока конфорку под супом!

Теперь в квартире было тихо как в могиле. Только телевизор говорил что-то, особенно громко и отчетливо в этой тишине.

Аля прошла по коридору, остановилась в дверях комнаты. Мама сидела к ней спиной, с ногами забравшись в кресло, и смотрела телевизор. На ней был кремовый пеньюар – тот самый, югославский, драгоценный…

– Мама, это я, – выговорила Аля. – Это я пришла…

Инна Геннадьевна замерла, услышав ее голос; Аля увидела, как напряглись, застыли ее плечи. Потом она медленно обернулась, посмотрела на дочь. Даже в полумраке комнаты Аля увидела, как мамины глаза наполняются слезами.

– Аленька… – сказала она. – Я думала, ты… никогда больше…

Тут она замахала руками и расплакалась в голос, со всхлипами, не вытирая слез. Аля почувствовала, что в носу у нее начинает щипать, в глазах колоть, и слезы градом льются по щекам.

Они плакали вдвоем, обнявшись – как казалось обеим, бесконечно долго.

– Ты… совсем пришла? – спросила наконец Инна Геннадьевна, поднимая на Алю глаза.

– Нет, мам, – покачала головой та. – Не насовсем… Я просто по тебе соскучилась.

Инна Геннадьевна вздохнула, вытерла слезы.

– Ты есть, наверное, хочешь? – сказала она. – Что ты там ешь, не представляю! Ты же совершенно ничего не умеешь, я как подумаю… Как еще твой… как он это терпит?

– Да терпит, терпит, – улыбнулась Аля. – Пойдем поедим.

Они сидели на кухне за овальным столом, лампа светилась под плетеным абажуром. Вообще-то Аля совсем не была голодна и готова была просто сделать вид, что ест, только чтобы не обидеть маму. Но, к ее удивлению, еды особенной и не было.

Когда Инна Геннадьевна открывала холодильник, чтобы достать сыр, колбасу, Аля увидела, что он почти пуст. Ни знакомой кастрюли с супом, ни накрытых блюдцами мисочек с чем-нибудь вкусным.

– Папа скоро придет? – спросила она, глядя, как мама нарезает колбасу на пластмассовой, в виде яблока, красной дощечке.

Нож на несколько секунд замер в маминой руке.

– Не знаю, – нехотя произнесла она наконец. – Он не предупредил. Он вообще теперь об этом не предупреждает. – Она положила нож, взглянула на дочь. – И не всегда приходит.

Аля молчала, ошеломленная этими словами.

– Но как это? – совсем уж глупо спросила она. – Почему?

– Почему? – Инна Геннадьевна невесело улыбнулась. – Об этом его надо спросить, наверное. Он мужчина хоть куда, в расцвете лет, у него появились новые… интересы. Такое вот вдруг произошло преображение…

Чего угодно Аля могла ожидать, но только не этого! У ее отца – какие-то «новые интересы»? Ведь совершенно ясно, что имеет в виду мама…

– Да ты что! – испуганно сказала она. – Мам, да быть не может! Он же всегда… Его же даже в гости из дому было не выманить, познакомить с кем-нибудь – и то с трудом! Ты что-то путаешь, мамуля!

– Что было, того уж нет, – ответила Инна Геннадьевна. – Я же врач, Аленька, я вообще-то осведомлена была о том, что так бывает. У мужчины усиленный выброс гормонов в определенном возрасте происходит, а у жены климакс начинается, а ему хочется чего-нибудь новенького… Все я это знала, в институте еще проходили. Но чтобы вот так, как по учебнику… – Она махнула рукой, отвернулась, замолчала, сдерживая слезы, потом повернулась снова. – Это давно уже происходило, неужели ты не видела? Хотя он старался, чтоб ты не заметила… Тебя-то он любит по-прежнему.

– И тебя, мама! – горячо произнесла Аля. – Да это что-то… Не может этого быть, я уверена! Тебе насплетничал кто-нибудь?

– Почему насплетничал? – пожала плечами мама. – Он сам сказал. Когда я уже не могла не спросить. Когда даже такая дурочка, как я, не могла не догадаться. Если бы ты знала, какой это был для меня шок! – Инна Геннадьевна закрыла лицо руками, потом ей удалось совладать с собой, она опустила руки. – Мне же в голову прийти не могло, я о таких вещах всегда слушала настолько отвлеченно, если подруги рассказывали, это настолько не о нас было… Он же всегда твердил: только тот, кто в детдоме вырос, может оценить, что такое семейный уют. Его же и правда никуда из дому было не вытянуть! И вот…

Для Али это известие было не меньшим шоком, чем для мамы. Она тоже хорошо помнила эти отцовские слова, которые он не уставал повторять, когда жена звала его, например, в гости к какой-нибудь своей сослуживице.

Родители Андрея Михайловича были расстреляны еще до войны, он их совсем не помнил. Детдомовское детство прочно сидело в нем, отзываясь особенной, трепетной какой-то, любовью к домашнему покою.

Еще в середине перестройки, как только это стало возможно, он съездил в Ленинград, добился пропуска в архив КГБ и прочитал дело своего отца – питерского инженера, арестованного после убийства Кирова, и матери – совсем юной балерины из кордебалета Мариинки, на которую, как он почему-то считал, была похожа Аля.

С дела даже не разрешили снять копию, не осталось ни одной фотографии. Осталось, наверное, только подсознательное ощущение утраченного семейного счастья, которое и воплотилось в собственной семье.

И что – все это разрушено? И из-за чего – из-за каких-то гормонов?! В это невозможно было поверить, и Аля не верила.

– Конечно, он тебе скажет, что его всегда многое не удовлетворяло, – с мучительной, непрощающей обидой в голосе сказала мама. – Скажет, что я диктовала ему все, что он должен делать, что к его мнению никто не прислушивался. Но что он теперь может сказать! Да еще тебе… Хоть перед тобой-то ему, я думаю, должно быть стыдно.

– А ты, мамуля? – спросила Аля, чтобы как-то отвлечь ее. – Как ты живешь?

– А что я? – Она пожала плечами. – Мне-то ведь не казалось, будто у нас что-нибудь не так было… Живу, как живется, что уж теперь. Дежурств взяла побольше, прихожу поздно, устаю. Смотрю телевизор, потом спать ложусь.

– Так папа, выходит, совсем дома не бывает?

– Почему – бывает. Хотя я не знаю, что лучше: когда его нет или когда есть – совершенно чужой… Просто, наверное, отношения у него с его женщинами не такие, чтобы к ним переселяться. Ночевать не всегда есть где, вот он и является время от времени по месту прописки.

Аля понимала, что надо поговорить с отцом самой. Ей все-таки не верилось, что дело обстоит именно так: какие-то многочисленные женщины, у которых не всегда можно переночевать… Но возражать сейчас маме было бы просто жестоко.

Инна Геннадьевна расспрашивала об Илье, о том, дружно ли они живут, что Аля готовит на обед, говорила, чтобы обязательно пришли вдвоем, только предупредили заранее, а то она редко бывает дома, разве что в воскресенье, да и то если нет дежурств…

Аля отвечала на мамины вопросы, но ей все время казалось: та спрашивает просто так, потому что надо же спросить, как живет теперь ее дочь. Она никогда не видела, чтобы у мамы были такие глаза – пустые, без следа того живого огонька, который всегда вспыхивал в них то возмущением, то радостью.