Анна Берсенева - Стильная жизнь

И вдруг, словно в душе решаясь на что-то, она сказала:

– Я «Поэму без героя» возьму, ладно, Глеб Семенович?

– Полностью на ваше усмотрение, Алечка, – подтвердил тот. – Не читали ее раньше?

– Читала… Перечитывать боялась! А теперь хочу перечитать, – ответила она.

– А вот еще, если хотите. – Глеб Семенович протянул ей тоненькую книжку, потрепанную и пожелтевшую. – Чудесные легенды о здешних местах, господин Маркс собрал. Только не тот Маркс, который Энгельс, – с улыбкой пояснил он, – а другой совсем. Как раз перед Первой мировой издал… А я, уже перед Второй мировой, нашел в букинистическом на Кузнецком. Перечитываю и люблю.

– Я почитаю, – кивнула Аля, глядя на него с благодарностью. – Я так рада, что к вам зашла…

– А вы еще заходите, – предложил Глеб Семенович. – Мне ведь, Алечка, скучновато бывает иногда, хоть я себя и приучил не скучать. Но с тех пор как Мария Юрьевна умерла, супруга, – одиноко. Летом, правда, писатели захаживают, но что-то пока не видно никого знакомых. То ли денег не стало, то ли в августе подтянутся. Заходите по-соседски!

Он завернул книги в кусок старой клеенки, чтобы Аля донесла их до флигеля сухими. Дождь действительно зарядил надолго, мерный шум волн доносился с моря, и вершина Святой горы была скрыта плотным серым туманом.

Оставив книги во флигеле на подоконнике, Аля взяла зонтик, предусмотрительно захваченный Максимом из Москвы, и пошла к набережной – пустой, просторной, чистой.

Она стояла у парапета напротив писательской столовой, смотрела на море, покрытое белыми барашками пены.

Горизонт скрывался в туманной дымке, но даль была такой же бесконечной, как вчера и как тысячу лет назад, и так же вскипала морская пена, и так же шумели волны, разбиваясь о темный Карадаг. И цвет горы Хамелеон менялся так же таинственно, так же беспричинно – как Алина душа.

Едва ли не впервые в жизни Але приходилось делать что-то не потому, что ей этого хотелось, а только потому, что делать было надо. И она впервые в жизни поняла, в чем заключается смысл любого умения и для чего оно вообще нужно. Для таких случаев и нужно: чтобы делать то, что делаешь, не думая и не отдаваясь сердцем.

Танцевать она как раз и могла не только не думая, но даже не замечая своих движений. Уж какое такое неоцененное очарование находил в них Глеб Семенович, Аля не понимала. Ей казалось, что она просто повторяет одни и те же заученные жесты, и улыбка не сходит с ее лица, как приклеенная. Впрочем, посетителям, а главное, хозяину «Водолея» нравилось, а до остального ей дела не было.

Дождь шел всего сутки: наверное, потом облака над виноградниками все-таки разогнали. Перерыва в работе никакого не было, даже еще больше народу, чем всегда, набилось во время дождя под ресторанный навес. Только этим и отличался тот день от обычных солнечных дней, которые начались уже назавтра и снова потянулись жаркой вереницей.

Под утро Аля вернулась из ресторана одна: Максим встретил каких-то институтских приятелей и с ними пошел в Тихую бухту. Ее тоже звали, но она отказалась, сказав, что устала и хочет спать.

– Ну, мы тебе тогда мидий жареных принесем, – успокоил Максим. – Отдыхай!

Еще раз порадовавшись про себя его покорной ненавязчивости, Аля отправилась домой. Книги лежали на подоконнике во флигеле, и она думала о них как о живых существах.

Спать ей совсем не хотелось. Она поколебалась: может, почитать «Поэму без героя»? Но тяжесть ложилась на сердце при одной мысли об этом, и, не в силах ее преодолеть, Аля открыла пожухлые крымские легенды.

Рассвет только занимался за окном, первые солнечные отблески робко вспыхивали на белом потолке.

«Красив был Черкес-бей, строен как тополь, смел как барс, в глазах купалась сама сладость, – читала Аля, с непривычки спотыкаясь на «ятях» и твердых знаках. – А для Гюляш-Ханым настало время слышать, как бьется сердце, когда близко красавец».

Она думала, что ей больно будет вспоминать Илью. Но при этих простых словах он вдруг и вспомнился просто – даже глаза его, похожие на прозрачные карадагские сердолики. Билось сердце – и успокоилось…

Аля читала легенду за легендой и чувствовала, как подступает к самому дому эта удивительная земля: ее сухие травы, палевые отблески солнца на горных склонах… Да он и стоял на этой земле, дом под тремя ливанскими кедрами, и тоже был ее частью. Все это не было просто южной бухтой, как море здесь не было просто морем. Она впервые почувствовала глубокую, неназываемую прелесть именно этого места, отделенного от всего мира лиловыми горами Янычарами…

Солнечные блики уже рассыпались по полу сверкающими пятнами. Аля отодвинула книгу, открытую на легенде о могучем солгатском хане Арслан-Гирее, и строки ахматовской «Поэмы без героя» зазвучали в ее памяти так ясно, как будто она уже начала их читать.

Они бередили сердце, мучили невозвратными воспоминаниями, но Аля больше не боялась ни сердечной боли, ни воспоминаний. Душу ей перевернуло это утро…

«Что над юностью встал мятежной, незабвенный мой друг и нежный, только раз приснившийся сон»… Эти слова не относились к Илье, никак с ним не были связаны, и, наверное, Аля вкладывала в них совсем другой смысл, чем тот, что заключался в ахматовских строчках.

Она вспоминала глаза Карталова, устремленные на нее и непонятно поблескивающие под густыми бровями. Вспоминала себя – легкую, беспечную, пляшущую на невысокой гитисовской сцене танец Козлоногой. Она думала о Веньке, о предсмертной тоске в его глазах, о своей мучительной вине перед ним, – обо всем, что еще совсем недавно хотела не вспоминать. Думала – и чувствовала, что не надо бежать этой боли, что какая-то новая сила позволяет ей выдержать эту боль!

Что сердца своего не уберечь – и не надо.

Ей все труднее было выходить каждый вечер на пятачок перед столиками, улыбаться, принимать какие-то полуэротические позы, изображать страстный танец.

Аля даже удивлялась: как же ей сразу все это нравилось? Весело было, легко, восхищали откровенные взгляды! Теперь она видела только то, что и было с самого начала: задрипанное кафе, вчерашняя разогретая еда, расстроенный синтезатор, сальные глазки на потных, не обезображенных интеллектом лицах, пьяный гогот…

И надо танцевать, и надо улыбаться – а зачем, чего ради?

Теперь она понимала, о чем говорил Глеб Семенович, брезгливо кивая в сторону набережной – всех этих разномастных киосков, сотрясающих воздух идиотскими песнями, людей, с вечера до утра тупо сидящих в ресторанах.

Она забыть не могла одну компанию, особенно щедро платившую за блатные песни. Максим торжественно объявлял:

– А сейчас для наших дорогих гостей из московского района Измайлово звучит братский киевский «Крещатик»! – И старательно выпевал: – На сча-астье мне мама ладанку надела – на тело! Креща-атик, я по тебе иду на дело, на дело!..