Анна Берсенева - Последняя Ева

– А по-моему, все дело в Офелии! – вдруг вмешалась в разговор Наташа. – Нет, вы хоть что угодно про него говорите, а по мне, так он очень гнусный! – Наташин вздернутый носик еще больше вздернулся от возмущения. – Зачем он так ее мучил? До самоубийства довел…

– А вы вспомните, как они встретились после разговора Гамлета с призраком, – с неожиданной для себя горячностью произнесла Ева. – Та самая встреча, о которой Офелия рассказала Полонию. Представьте, как это было, Наташа! Офелия впервые увидела его в растерянности, в смятении, почувствовала безысходность его скорби, и это ужаснуло ее. Она интуитивно поняла, что Гамлет больше не принадлежит себе, а значит, и ей не может принадлежать. Конечно, это трудно выдержать юной женщине… Но его ли в том вина?

Теперь Еве стало легче говорить и уже не казалось, что она не находит слов. Она говорила о самом воздухе, о дыхании трагедии, которое веет между монологами и диалогами героев. Говорила о цене юношеской дружбы, о Розенкранце и Гильденстерне, о бесплодности мести. Паша снова спорил с ней, а Наташа спорила с ним, и Ева слушала обоих, осторожно охлаждая их пыл, когда они начинали перебивать друг друга.

Но ее смутная тоска не проходила, и она так и не могла понять ее причины.

Хорошо, что урок был у нее последним. Ева была так недовольна им – вернее, собою так была недовольна, – что настроение у нее совсем испортилось. Она прошла через школьный двор, через арку и медленно пошла по Садовому кольцу к метро.

«Что это со мной случилось? – думала она. – Отчего вдруг я потеряла всякую логику, забыла все, о чем хотела сказать? Зачем пыталась говорить о том, что даже мыслью трудно уловить, не то что словом? Еще раз подтвердила в их глазах свою бестолковость, больше ничего!»

– Ева Валентиновна! – услышала она и обернулась.

Артем Клементов догнал ее у пестрого киоска на углу площади Маяковского.

– Разрешите, я вас провожу? – спросил он, останавливаясь рядом с ней. – Вы к метро?

– Да, – кивнула Ева. – Что ж, проводите, если вам по дороге.

Они молча пошли рядом.

– А вы расстроились, – сказал он. – Напрасно, Ева Валентиновна!

– Почему же напрасно? – На минуту она забыла, что перед нею мальчик, ученик. – У меня такое ощущение, как будто я урок сорвала. Все так сумбурно получилось, все невпопад и непонятно. Я пыталась говорить слишком изнутри – так, наверное. – Ева подняла глаза и встретила его внимательный серебряный взгляд. – А никому это не нужно. Надо было просто рассказать обо всем с исторической точки зрения. О том времени, о…

– О том – это о каком? – неожиданно перебил он. – При чем здесь время? И вообще, если я, например, изнутри не все понял, думаете, я снаружи пойму? Если вы мне расскажете, какие латы носил Фортинбрас?

– Вот видите, даже вы не поняли! – вздохнула Ева. – А ведь вы очень проницательны, Артем.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Не думаю. – Он посмотрел на нее совсем другим, чем минуту назад, быстрым, чуть исподлобья взглядом. – Я чувствовал какую-то особенную, очень тонкую жизнь, когда вы говорили… Мне хотелось вас понять! Но я не смог.

Они остановились у кромки тротуара. Светофора у входа в метро не было, но он был на предыдущем перекрестке, и пешеходы толпой перебегали Садовое кольцо, когда красный свет загорался для машин вдалеке. Ева тоже всегда останавливалась здесь, выжидая удобной минуты. Но сейчас, в тоске своей и подавленности, она забыла об этом и ступила на дорогу не глядя. Артем тоже не смотрел на дорогу, но тут же придержал ее за плечо.

– Извините, – сказал он, мгновенно опуская руку. – Машины еще едут, давайте подождем, ладно?

– Да, – смутилась Ева, наконец спохватившись, что как-то не так разговаривает со школьником – слишком доверительно, что ли. – Спасибо, Артем, что проводили.

– Ничего, мне и в самом деле по пути, – улыбнулся он. – Я в Трехпрудном живу.

Они наконец перешли дорогу и стояли теперь у колонны Зала Чайковского.

– А давайте до Пушкинской пройдемся? – предложил он. – Вам по зеленой линии ехать, можно ведь и с «Тверской», правда?

– Правда, – кивнула Ева. – Что ж, пойдемте тогда до Пушкинской.

Ей и самой хотелось пройтись, успокоиться.

По всей недавно переименованной Тверской улице ремонтировали дома и тротуары. Им то и дело приходилось огибать участки, огороженные веревками и досками, Ева едва не упала, споткнувшись о кусок асфальтовой глыбы. Артем снова поддержал ее под локоть и снова сразу же опустил руку.

– Можно переулком пойти, – предложил он. – Да-а, тут теперь не погуляешь, сплошь разворотили! Неужели сделают когда-нибудь?

– Сделают, – улыбнулась Ева. – Даже очень скоро, наверное.

– А вы откуда знаете? – удивился он.

– Просто – чувствую, – пожала плечами Ева. – Совсем другой жизненный ритм стал, это же сразу чувствуется.

– Все вы чувствуете… – Ей показалось, что по лицу его мелькнула легкая тень. – Мне очень хочется вас понять, Ева Валентиновна! Но это трудно, мне трудно – у вас такая сложная жизнь в душе.

Она посмотрела на него удивленно и тут же снова ощутила неловкость. Любая доверительность в отношениях с учеником должна иметь границы, а он переступал их так очевидно, что невозможно было не заметить. Правда, Еву совсем не обижало то, что он говорил, но все-таки…

– Куда вы поступать думаете, Артем? – спросила она, чтобы как-то перевести разговор на более нейтральные темы.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Ничего определенного. В смысле, никаких определенных талантов. Только вы не думайте, – усмехнулся он, – метаний тоже, в общем-то, никаких. Сплошная усредненность. Ну, поступлю куда-нибудь, конечно, не в армию же идти.

– Вы, наверное, спортом занимаетесь, – заметила Ева: плечи у него были спортивные и походка.

– Неважно, – снова усмехнулся он. – В этом смысле тоже ничего особенного.

– Зря вы так, – возразила Ева. – В вашем возрасте – и загонять себя в такие узкие рамки… Тем более что не вам, мне кажется, говорить об усредненности.

Незаметно они свернули с Тверской и дошли до Трехпрудного переулка. Ева даже обрадовалась, увидев перед собою знакомый барельеф – цветок репейника на здании старой типографии.

– Вот, Трехпрудный, – немного торопливо, предупреждая его предложение проводить ее до Пушкинской площади, проговорила она. – Вы ведь здесь где-то живете, да? Знаете, Артем, я дальше одна пойду. Мне хочется одной побыть… Еще раз спасибо, что проводили.

– Вам спасибо, – не пытаясь возражать, ответил он. – У вас в среду последний урок? У нас то есть?

– Да, – кивнула Ева. – До свидания, Артем.

Она пошла по переулку в сторону Пушкинской, а он остался стоять на углу переулка.

«Он, мальчик, хочет понять… – думала Ева, идя по Трехпрудному и потом, уже спускаясь в метро. – Он говорит о душевной жизни. Значит, ему это важно, он чувствует это? А человек, которого я люблю, – ему не важно во мне ничего, я это знаю, и все равно… Прощаю ему? Да нет, просто понимаю, что по-другому и не бывает».