Анна Берсенева - Последняя Ева

– Сейчас ничуть не хуже, – улыбнулся официант. – Даже лучше: мясо посвежее.

– Лучше! – хмыкнул Гриша. – Да не про нас… Закажи, Левка, охота же попробовать!

Гриша говорил так, что не оставалось ни малейшего сомнения: он дождется за этим столом шашлыка и станет его пробовать вместе с Горейно и Евой.

– Или жаба душит? – спросил он, устремив на Льва Александровича сощуренные глаза. – Сознайся, Левка, душит жаба угостить старого товарища? Раньше-то ты со мной не брезговал выпивать, да теперь, видно, иные настали времена, иные нравы…

– Пожалуйста, три шашлыка, – сказал Лев Александрович официанту. – И водки двести. А даме…

– Я лучше сок выпью какой-нибудь, – поспешила сказать Ева.

Она видела, что настроение у Льва Александровича испортилось от этого неожиданного и, конечно, довольно наглого вторжения. Но ее удивило даже не это… В конце концов, кого бы обрадовало появление пьяного знакомца именно в тот момент, когда ты собирался спокойно поужинать с женщиной! Но Ева с удивлением заметила другое – как переменилось лицо Горейно… Его всегда уверенный и располагающий взгляд вдруг стал смятенным, почти испуганным и совершенно беспомощным.

Похоже, Гриша был опытным инженером человеческих душ, или опьянение было слишком привычным состоянием, чтобы выбить его из колеи. Все так же щурясь, он вглядывался в лицо Горейно.

– Да-а, Левка, – звенящим от непонятного торжества голосом произнес он, – скурвился ты!

– Гриша, перестань, – сказал Горейно, но в его голосе прозвучал не приказ, а робкая просьба. – Сам подумай, ну что ты говоришь?

– А что я говорю? – хмыкнул Гриша. – Правду! Она, милый, на всех одна… Да ты посмотри, Лева, ты глянь только, кто тут сидит, в нашем бывшем Дубовом зале! – Он обвел рукой ресторан. – Одни мерзавцы, Левка, никого, кроме мерзавцев! Хочешь сказать, что ты этого не понимаешь? Я-то просто поссать пошел по старой памяти через ресторан, вот вас и заметил. У порядочных людей денег нет по ресторанам ходить, а у порядочных писателей особенно! В лучшем случае доползут до родного Пестрого буфета, чтобы принять принесенные с собой пол-литра самогона в милых сердцу стенах. И все, Лева, и больше ни на что у них денег не хватает! Да и Пестрый, говорят, скоро у нас отнимут, тоже этим отдадут. А здесь, в Дубовом зале, который был нам родным домом, в котором мы кутили и радовались, и поминали товарищей, и праздновали наши юбилеи, – в этом зале, Лева, хозяевами теперь стали бандиты и воры! – Голос его взлетел и зазвенел от напряжения. – И ты это прекрасно знаешь, но сидишь с ними рядом, да еще приводишь сюда женщину, чтоб пустить ей пыль в глаза своими деньгами. Пир во время чумы, господин Горейно, и ты на нем свой!

Официант незаметно поставил на стол графинчик, и, прервав свой монолог, Гриша налил себе водки в большой, предназначенный для сока бокал.

Ева видела, как лицо Горейно покраснело, потом побледнело, потом снова покраснело. При этом он не произнес ни слова, отводя глаза, стараясь не встречаться взглядом ни с Гришей, ни с ней. Ева не понимала, в чем причина растерянности и беспомощности, такой неожиданной в глазах этого спокойного человека, но почувствовала, как сердце ее вдруг остро дрогнуло от жалости к нему. Ничего подобного она прежде по отношению ко Льву Александровичу не испытывала и сама ощутила растерянность перед лицом своей неожиданной жалости.

Тем более что ей вовсе не казалось бесспорным то, о чем говорил пьяный Гриша.

Конечно, мало у кого есть сейчас деньги на рестораны, и он скорее всего правильно определил, кто сидит теперь в этом зале. Но Ева-то прекрасно знала, что человек с улицы и раньше не мог сюда зайти. А за что, как правило, причисляли к советской писательской касте – это бабушка Эмилия рассказывала неоднократно и не стесняясь в выражениях… И папа часто говорил, хотя и не про ЦДЛ: «Подлецы не пришли на пустое место!»

Так что Гришин патетический, надрывный тон вызывал у Евы что-то похожее на брезгливость. И ей казалось, что Горейно совсем не так уж трудно было бы прекратить Гришину болтовню и попросить его не мешать.

И вдруг – смятенный взгляд Льва Александровича, отводимые в сторону глаза…

Но чувство жалости к нему было таким сильным и отчетливым! А Ева привыкла доверять своим чувствам, когда они бывали настолько сильными…

– Лев Александрович, – быстрее, чем подумала, сказала она, – у меня сегодня голова немного болит. Наверное, не надо было мне ехать в ресторан, особенно сюда: здесь так шумно… Вы меня не проводите?

– Конечно, Ева, конечно! – Лев Александрович воскликнул это так громко и поспешно, будто только и ждал ее слов. – Это с моей стороны было опрометчиво, вести вас сюда… Пойдемте, пожалуйста! – Он бросил быстрый взгляд на Гришу, с ухмылкой наблюдавшего за ними, и положил на стол деньги. – Сейчас заказ принесут, – словно оправдываясь, сказал Горейно. – И за водку вот…

Он взял Еву под руку быстрым, неуловимым движением, и ей вдруг показалось, что он схватился за ее локоть, как утопающий хватается за соломинку.

Они молчали все время, пока одевались в гардеробе, спускались по ступенькам высокого крыльца. Посещение ресторана получилось скомканным и коротким, но за то время, что они провели в Дубовом зале, пошел мелкий острый снег – мартовский, похожий на дробинки льда, падающие с неба.

Ева подняла воротник светло-синего пальто, защищая уши от ветра. Шапку она сегодня не надела, и небесные льдинки падали прямо ей на волосы, блестели в свете фонарей на Поварской.

Так же молча они сели в машину, дверцу которой распахнул перед ними швейцар в длинном зеленом кафтане «а-ля рюс».

– Извините, Ева. – Лев Александрович первым нарушил молчание; голос его звучал глухо. – Я сам не понимаю, почему на меня напал такой столбняк… Нет, понимаю! Слишком резкий контраст… Да, конечно, он был пьян, нагл, он хотел меня оскорбить, а заодно оскорблял вас. Но в том, что он говорил… Ева! Все не умещается в несколько слов… И мне не хочется расстаться с вами сейчас, вот так, на этой ноте… Я не могу так расстаться с вами!

Жалость к нему перестала быть такой острой, но дребезжала в глубине души, как самая тоненькая сердечная струна. Ева подняла глаза и встретила тревожный, умоляющий взгляд Льва Александровича. Он несколько секунд вглядывался в ее глаза этим взглядом, потом, ни слова больше не говоря, повернул ключ в замке зажигания.

Лев Александрович жил в массивном сталинском доме на Краснопресненской набережной, в двух шагах от Белого дома. Он остановил машину у первого подъезда и сказал:

– Ева, заходите в подъезд, не мокните. Я сейчас машину припаркую и приду.

Ева остановилась под козырьком и смотрела, как он ловко вклинивается в узкий промежуток между «Опелем» и «Вольво» в углу двора, ставит штангу на руль, включает сигнализацию, быстро идет к подъезду, придерживая рукой мягкую фуражку с козырьком.