Анна Берсенева - Портрет второй жены

Быстро объясняя все это, красавица сбросила тапочки и одним изящным движением надела перламутрово-сиреневые ботиночки на шпильках.

– Не надо бы, Юля, – сказал мужчина. – Ты же ее впервые видишь, мало ли…

– Я посижу, не беспокойтесь, – сказала Лиза, сердито посмотрев на мужчину: зачем он спорит с такой женщиной! – Я все равно не тороплюсь. Надо что-нибудь делать?

– Надо флаконы менять. Видите, вот здесь, на капельнице, – торопливо объяснила Юля. – Следите, чтобы воздух не попал. Как только один кончится, сразу переставляйте следующий, они здесь стоят по порядку, смотрите не перепутайте. Ох, это просто счастье, что я вас поймала, я ведь на самолет опаздываю, в Париж, просто беда!

Юля надела длинный светло-сиреневый плащ из какой-то необыкновенной блестящей и шуршащей ткани, похожей на фольгу, перебросила через плечо ремень большой кожаной сумки, мгновенно взглянула в зеркало, висящее на стене, поправила волосы; звякнули браслеты на ее запястьях. Быстро оглядев палату, она взяла со стула книгу в яркой обложке и бросила в сумку.

– Все, Сережа, пока! – простилась она. – Смотри, ты же знаешь… Я позвоню вечером, не волнуйся.

Она склонилась над лежащим в кровати, коснулась губами его щеки, потом пронеслась к двери, легко ступая на тонких шпильках.

– Езжай осторожно, не гони, дорога скользкая! – крикнул ей вслед мужчина.

Он помолчал, слушая, как стучат по коридору Юлины каблучки, потом повернулся к Лизе:

– Что ж, девушка, придется вам приступить к своим обязанностям, раз пообещали. Я с той стороны у двери стою, зовите, если что.

«А ведь это охранник», – поняла Лиза.

С тех пор как она приняла охранника Виктора за его приятеля, она больше не ошибалась. У них был особый взгляд, у этих людей, и движения какие-то пружинистые.

Охранник вышел в коридор, а Лиза поменяла флакон на капельнице и села на стул у кровати. Прозрачная трубочка вела к руке лежащего мужчины. Лиза впервые взглянула на него. Он спал или был без сознания – лицо совершенно белое, без кровинки, закрытые глаза обведены синевой, темно-русые волосы прилипли ко лбу. Лиза заметила, что глаза у него какие-то необычные – широко поставленные. На нем была белая рубашка с завязками у ворота, но не больничная, а из тонкого льняного полотна; видно было, что вся грудь под ней в бинтах.

Лиза не могла понять, дышит ли он, и даже испугалась: а вдруг он умер? Но словно для того, чтобы ее успокоить, ресницы у больного дрогнули, глаза приоткрылись. Он взглянул на Лизу, прошептал: «Юля?» – и тут же снова закрыл глаза.

– Я не Юля, – зачем-то сказала она, понимая, что он уже не слышит.

Лиза выглянула в коридор.

– Скажите, а он не умирает? – спросила она у охранника. – Может, его в реанимацию лучше? Он стал совсем как мертвый…

– Он и есть почти что мертвый, – ответил охранник. – Столько свинца вкатили, шутка ли.

– А что с ним случилось? – спросила Лиза.

– А это, девушка, не ваше дело, – отрезал охранник. – Ваше дело – флаконы менять.

Лиза обиделась и закрыла дверь. Нашли прислугу!

«Возьму сейчас и уйду, будут знать», – подумала она с детской обидой.

Уходить она, впрочем, не собиралась. Куда теперь уйдешь, не оставлять же его, такого! Делать ей было нечего.

«Хоть бы книгу оставила», – подумала она об исчезнувшей Юле.

Время от времени поглядывая на капельницу, Лиза снова села на стул у кровати и всмотрелась в лицо лежащего.

Хоть и были закрыты его глаза, ей показалось, что печать страдания и одновременно удивления лежит на этом лице.

«Конечно, – размышляла она. – Ведь ему больно, наверное?»

Она не могла определить, сколько ему лет. Волосы на висках немного серебрятся – но совсем чуть-чуть, а это ведь когда угодно может быть. Одна бровь рассечена у самого края светлым старым шрамом – едва заметно, и от этого даже сейчас кажется, что она удивленно приподнята. Глаза действительно необычные, чуть ли не у висков.

«Такие у художников бывают, – вдруг вспомнила Лиза. – Кто это мне говорил – Наташа, что ли? Но он, конечно, вряд ли художник».

Лиза уже приготовилась сидеть здесь не меньше чем до вечера и даже обрадовалась немного – вот и занятие! – как вдруг дверь приоткрылась.

– Юлия Георгиевна, вы уж меня извините, беда с этими электричками!

В палату заглянула аккуратная старушка в белом халате. Увидев Лизу, она недоуменно спросила:

– А жена его где же?

– В Париж улетела, – ответила Лиза. – Очень вас ругала, между прочим.

– Да я и говорю, – зачастила сиделка, – две электрички подряд отменили, ну что ты будешь делать! В третью и то еле втиснулась…

Что ж, значит, можно идти. Лиза почему-то вздохнула и пошла к выходу. У двери она обернулась. Лицо раненого почти сливалось с подушкой, только темнели брови – правая удивленно приподнята…

– До свидания, – сказала Лиза – то ли сиделке, то ли ему.

– Путь добрый, детка, – ответила старушка. – Спасибо, что посидела.

Когда Лиза вышла на улицу, совсем рассвело. Ноги заскользили по талому снегу, мокрый ветер прильнул к разгоряченным щекам.

«Куда теперь идти?» – подумала Лиза и неожиданно поняла, что задала себе этот вопрос без той горечи, которую вкладывала в него еще вчера, да и сегодня утром.

Просто – куда идти, в метро или на троллейбус?

Она пошла пешком в сторону Садового кольца, и сильный мартовский ветер подталкивал ее в спину, точно поддерживал или торопил.

Впервые после рождения сына Инга Широбокова чувствовала себя спокойно.

Правда, Тоша всегда был хорошим мальчиком и не доставлял ей слишком много хлопот – по сравнению, например, с тем, как мучил свою маму соседский Вадик. Но уже одно то, что о ребенке приходилось думать постоянно, сводило Ингу с ума. Спит ли он, поел ли вовремя, почему не набирает положенного веса, почему такой бледный, или красный, или потеет по ночам?

Весь первый Тошин год вспоминался Инге как непрерывный кошмар. Со стороны, наверное, все это выглядело очень мило. Во всяком случае, Эльвира Павловна, новоиспеченная бабушка, то и дело восклицала по телефону:

– Кто бы мог подумать, что из Ингушеньки получится такая сумасшедшая мамаша! Ведь она вся была в своих натюрмортах!

Но сама Инга чувствовала, что еще немного – и ее просто свезут в клинику неврозов. Ну не могла она, не могла жить в постоянном сознании того, что собственная жизнь больше ей не принадлежит! И вместе с тем, кто станет думать о Тоше, если она позволит себе расслабиться? Бабушка Эля приходила ровно два раза в неделю – как казалось Инге, главным образом для того, чтобы продемонстрировать новое платье и обсудить с дочерью сплетни в Союзе художников.

– Представляешь, Семенов получил-таки мастерскую на Патриарших! – говорила она, закуривая длинную черную сигарету с золотистым ободком. – Кунцев добивался из последних сил, его все уже поздравляли, и Введенцев был за него – и вдруг отдали Семенову, ну надо же!