Джоан Коллинз - Лучшее эфирное время

– Он умер, – просто сказала Хлоя, – погиб в автомобильной катастрофе в Марбеле незадолго до рождения ребенка. – Репортеров, казалось, это удовлетворило, хотя Аннабель выглядела разочарованной. – А сейчас, леди и джентльмены, – сказала она высоким от волнения голосом, – я бы хотела представить вам мою дочь.

Когда Аннабель поднялась на подиум к матери, зал неистовствовал. Ее сходство с Хлоей было неоспоримым. Та же походка, те же скулы, глаза, темные кудри. В течение пяти минут они позировали перед камерами, пока Кристофер не взмолился заканчивать эту процедуру.

Позже, когда Хлоя, окруженная группой журналисток из самых консервативных женских еженедельников, отвечала на вопросы, она вдруг почувствовала чью-то руку на своем плече.

– Умница, я горжусь тобой, Хло. – Мэтт говорил с ней так, как будто они виделись только вчера, а не двадцать два года назад.

Хлоя посмотрела на него долгим взглядом. Странно, хотя он и был уже почти старик, в душе слабо затеплились чувства, которые он когда-то пробуждал в ней.

– Спасибо, Мэтт, – прошептала она.

В памяти вновь ожили воспоминания.

– Она красавица, вся в маму, – подмигнул он ей, а потом вдруг отвлек се в сторону и, коснувшись губами ее щеки, прошептал:

– Я любил тебя, Хло. Тогда я не понимал этого. Слишком молод, слишком много амбиций, слишком эгоистичен.

«Любитель выпить, слишком большой любитель», – беззлобно подумала Хлоя.

– Не думаю, что ты любил меня, Мэтт. Ты никогда не говорил мне о любви. Пожалуйста, не говори и сейчас. Я знаю, что это неправда, – сказала она.

– Я… ну как это сказать, ты ведь была ребенком, а я был женат. До сих пор женат, – печально и даже как-то жалобно проговорил Мэтт. – Я уже дед. Можешь поверить, Хлоя? Дед!

Она могла поверить. Он был уже достаточно стар. И все-таки сердце ее спрашивало: «Почему он бросил меня, когда я так его любила?» Долгие годы думала о нем. Память слишком долго жила в ней, память об их любви – до тех пор, пока она не встретила Джоша.

– Я бы хотел увидеть тебя, Хло, – настойчиво прошептал Мэтт. – Я бы хотел познакомиться и с ней. Давай встретимся все вместе.

– Нет, Мэтт. Нет. – Настал черед Хлои отвергнуть его.

Она вспомнила бесконечные телефонные звонки в его офис, когда секретарь отвечала, что Мэтт обедает, ушел, вышел, занят – весь набор секретарских уловок на такие случаи.

И не то чтобы месть была столь сладкой – Хлое это не было свойственно, – но эта встреча с Мэттом стала последней страницей в истории их любви.

– Прощай, Мэтт, – прошептала Хлоя, прижавшись к его стариковской щеке своей хорошо сохранившейся щечкой. – Береги себя.

– Прощай, дорогая, удачи тебе. Ты молодец, Хло! Сегодня ты утерла всем носы!

Она смотрела ему вслед и, к своему удивлению, заметила, что он плачет.

Через месяц все случившееся было забыто.

Эмералд решила, что пробы она прошла удачно. На этот раз она отбросила свой напускной блеск и вышла на площадку как рядовая актриса. И это сработало. Вся съемочная группа аплодировала, когда она закончила съемку. Затем она отправилась прямо домой, сняла с лица грим, распорядилась звать ее к телефону лишь в том случае, если позвонит Эдди де Левинь, и ударилась в запой.

Три дня она провалялась в постели и пила только водку. Если она не получит эту роль, решила она про себя, то будет пить, пока не умрет. А иначе какой смысл в ее жизни? В этом бизнесе выжить очень трудно. Вести такой же роскошный образ жизни, как раньше, ей уже было не по карману. Она продала все свои драгоценности, оставив лишь одно ожерелье. Сейчас оно как раз было на ней, украшая рваный белый халат, в котором она третий день валялась в постели, бездумно переключая каналы телевизора, и пила водку прямо из бутылки.

Эмералд не говорила, не плакала, не думала ни о чем. Она была словно в забытьи, ожидая или конца или нового взлета.

В среду утром раздался звонок.

– Эдди де Левинь на проводе, – услышала она в трубке голос Глории, своего секретаря.

– Привет, Эдди. Что нового? – Актриса в ней все-таки взяла верх, и в голосе не осталось и следа от пьяного угара.

Она говорила ровно и четко.

– Ты получила роль, детка, – взволнованно произнес Эдди. – Бог знает что тебе помогло, Эмералд, но ты все-таки везучая, если тебе удалось это после твоей дурацкой выходки. Тюрьмы и всего прочего. Но Хогарту ты нравишься. Ему, наверное, пришлось перетрахать всю телекомпанию, чтобы пробить тебя.

– Почему? – удивилась она. – Я ведь все еще звезда.

– Ради Бога, Эмералд, детка, смотри правде в глаза: твоя игра слишком затянулась. Все это знают – и телекомпания, и студия, и даже публика.

– Но я звезда с большой буквы, в Европе меня считают великой, – гордо сказала Эмералд. – Мне проходу не дают, когда я выхожу на Виа Кондотти.

– То же можно сказать и о Пии Задора, дорогая. Ну и что? Послушай, Эмералд, Европа слишком мала для настоящего размаха, и, откровенно говоря, я не вижу, чтобы Дзеффирелли обивал твой порог – даже если тебя и считают великой на Виа Кондотти.

– А он и не стал бы, – хихикнула она. – Он не любит девочек.

– Ты уже не девочка. Смирись с этим, Эмералд. Сколько бы кобелей ты ни затащила к себе в постель, все равно ты останешься женщиной средних лет, которая быстро теряет свою привлекательность и силу – как на экране, так и в жизни.

– Не надо так грубо, Эдди, – простонала она. – Я могу еще прекрасно выглядеть, и ты это знаешь.

Она знала, что Эдди нарочно говорит с ней так жестко – это было своего рода предупреждением. Ведь речь шла о ее последнем шансе.

– Они хотят тебя видеть в следующий вторник. Одиннадцать утра. Будь пунктуальна, куколка, хотя бы для разнообразия. Снимать начнут через неделю. Ты везучая, Эмералд, – нежно добавил он. – Не упусти свой шанс.

Она знала, что Эдди прав. В последующие пять дней она бросила пить, села на холодную индейку, сбросила восемь фунтов, по два часа ежедневно проводила в спортзале, вернула серым корням своих волос их золотистый блеск и во вторник явилась в студию ровно в назначенное время, обновленная и неузнаваемая.

«Никому другому не удалось бы вновь воскреснуть», – говорила она себе.

Джош зевнул, потянулся и раскинул руки.

– Эй, подъем! – маленькая рыжая головка с тонкими завитыми волосами прореагировала на его слова сонным стоном.

В последний раз. В Джоше вспыхнуло отвращение к самому себе при воспоминании о прошедшей ночи – выходках на сцене и после концерта. Вечер. Прием. Люди.

Ипподром Манчестера был жалкой копией Бродвея и Лас-Вегаса, где он выступал когда-то с аншлагами.

Шоу-бизнес был суровым поприщем, и это знали все, кто выбрал его своей профессией. Когда ты на излете, никому до тебя и дела нет. Все верно: человек человеку волк; зависть процветает; поклоняются успеху, закат встречают с безразличием. Джош как раз встречал свой закат, и он знал это. Жалость к самому себе и одновременно отвращение захлестывали его, и он потянулся к своему заветному мешочку, чтобы приготовить первую дозу, с которой и начнется его день.