Мейвис Чик - Интимная жизнь моей тетушки

– Мы должны помнить, что это день Дилис, Джинни.

Ей, конечно, это не понравилось, но что она могла сделать?

Но, если уж Вирджиния не могла идти по центральному проходу церкви рядом со мной, она решила показать миру, что ничуть не хуже других. Когда я сказала ей, что никто в этом и не сомневается, она развернулась ко мне лицом и заорала, что я опять взялась за старое, учить ее жизни, – в этом она всегда любила меня обвинять.

– Ты смогла убедить мать надеть эту шляпку, – кричала она, – но мне ты ничего диктовать не будешь!

Так что насчет головного убора Вирджиния решала все сама. Надела огромную, похожую на колесо телеги шляпу, с полями, утыканными множеством цветов, в которой выглядела как женщина, предпочитающая носить корзинку для покупок на голове. Но делающая это крайне неловко. Поля шляпы то и дело лезли в чьи-то лица. В какой-то момент ее муж, отличающийся очень спокойным характером, подумал, что кто-то врезал ему в челюсть, и уже вскинул кулак, прежде чем увидел, что Вирджиния таращится на него, как беременная креветка. За столом она сидела с прямой, как доска, спиной и изо всех сил старалась показать, что удивить ее чем-либо совершенно невозможно. Епископ, сидевший рядом с ней, подливал ей вина, тогда беременным пить не запрещалось, а с другой стороны семнадцатилетний кузен Френсиса занимал ее разговорами, вполне доброжелательными, о прелестях охоты. Вирджиния мне этого так и не простила. И не потому, что состояла в рядах защитников лисиц. Просто она поняла, что это совершенно недостижимый для нее мир, куда она не попадет ни при каких обстоятельствах. В нашей семье Вирджиния не отличалась сдержанностью в отношении к ближним. Я попыталась как-то загладить ситуацию, объясняя, что ему всего лишь семнадцать и он еще не умеет вести себя в обществе, она же, в очередной раз заявив, что я учу ее жизни, несколько последующих лет разговаривала со мной крайне редко и сквозь зубы, пока у матери не обнаружили рак. В общем, стандартная ситуация для свадеб в нашей семье. Обычно дело кончалось смертельными обидами.

Медовый месяц мы провели на острове Корфу, на вилле, принадлежащей одному из друзей Френсиса. Все это время Френсис давал выход подавляемой ранее страсти, а меня удивляла и возбуждала та власть, которую давал мне над ним секс, учитывая, что мне хотелось трахаться ничуть не меньше, чем ему. Я понятия не имела, что потребность эта станет основой нашей любовной жизни. И конечно, порадовалась, когда мы наконец-то слились воедино. «Что ж, дело сделано, и я рада, что с этим стало все ясно», – могла бы я повторить за машинисткой Т.С. Элиота. Впрочем, поначалу возбуждение, накопленное за четыре месяца воздержания, туманом застилало глаза. К тому времени, когда мы сошли с самолета и шофер высадил нас на вилле, нам просто не терпелось наброситься друг на друга. Тем более что никаких препятствий уже не осталось.

Как только мы оказались на огромной кровати (за окном стрекотали цикады и волны мерно накатывали на берег), он проявил себя энергичным английским любовником: много мощи, но не шарма. Впрочем, ручаться за это не могу. Мы оба не были девственниками, но стали ими друг для друга, и в нашу первую ночь Френсиса настолько переполнили страх, желание и, как я предполагаю, вечное чувство вины, свойственное англичанам и тем, у кого все есть, что в три часа ночи мы оказались на террасе, играя в скраббл. [13]Все, конечно, выправилось. В Лондон мы возвратились полностью притеревшимися друг к другу, и Френсис с того дня не уставал радоваться нашей любовной жизни. Клянусь, он страшно гордился собой, спускаясь по трапу в Гэтуике. [14]Я тоже была всем удовлетворена и довольна, хотя и не придавала этому такое значение, как Френсис. Ему это нравилось, и за все годы, проведенные нами вместе, он и не пытался скрывать, что никогда не откажется от лишнего раза. Конечно, со временем страсть поугасла, но не сошла на нет. Во всяком случае, для него.

Скажу честно, сравнивать эту любовь мне было не с чем. Достаточно продолжительное время я встречалась лишь с одним девятнадцатилетним художником и поэтом, который курил так много марихуаны, что кончал – если кончал, – едва начав, а я уж точно ничего не получала. Но он научил меня, за что я ему вечно благодарна, самоудовлетворению. И все для того, чтобы проваливаться в блаженное забытье с чистой совестью, потому что я теперь знала, как обойтись без него. Тем не менее после Корфу у меня осталось ощущение, что существует что-то удивительное и безумное, чего я еще не испытывала и уже никогда не испытаю. Я не пыталась найти это великое неизвестное. Я просто знала: есть что-то такое, ради чего люди готовы даже умереть, если только Бальзак, Шекспир и Пуччини не лгали.

Но мне очень повезло. Френсис был полной противоположностью моего отца, во всяком случае, его образа, который сложился у меня по скупым и отрывочным сведениям. Я знала, что он никогда не подведет меня, и, если я буду держать маленькую толику себя, толику, до которой он не добрался, если хотите, искорку страсти, в тайнике души, тогда всё у нас будет в порядке. И так оно и было.

Мы жили весело и счастливо. Я еще несколько лет работала в художественной галерее, до рождения нашего первенца, Джеймса. Мы переехали из квартиры Френсиса в Холборне в маленький домик в Фултоне, где на свет появился второй наш сын, Джон. После чего перебрались в другой дом, размерами куда больше, в том же Фултоне. Вирджиния с завистью наблюдала за всем этим.

Я воспитывала детей, вела колонку в «Арт байер» и писала рецензии для других журналов, связанных с торговлей произведениями искусства. Работа стала моим спасением. В успокаивающей тишине архивных залов Галереи Тейт, проглядывая каталоги Ричарда Гамильтона или отбирая слайды, я часто забывала, что за последние два года мне ни разу не удавалось выспаться.

Вирджиния считала все это блажью, но никак не тяжелой работой. Она, тоже воспитывая двоих детей, помогала Брюсу, который открыл собственную фирму. Ему нравилась сантехника, этим он и занимался: И пока наши дети подрастали, а я крутилась в мире искусств, курировала выставки, составляла каталоги, моя сестра до поздней ночи сидела над бухгалтерскими книгами, счетами и прайс-листами медных труб. Ей совсем не нравилось, когда мои фотографии появлялись в газетах, пусть это случалось крайне редко, в связи с открытием выставки.

Мне всегда казалось, что я улавливала в ее голосе нотку надежды, когда она звонила и спрашивала:

– Как Френсис? У вас с ним все в порядке?

Наши жизненные пути расходились все дальше, особенно после смерти матери, и я думала: оно и к лучшему.

Когда Джеймс и Джон учились в средней школе, у меня случился выкидыш с осложнениями. Я не сумела выносить дочь, которую мы оба ждали. По предложению доктора Роува мы решили отказаться от дальнейших попыток подарить Джеймсу и Джону сестричку или братика. В себя я приходила долго. Пару лет оставалась сердитой, несчастной, злобной. У Френсиса был короткий роман с одной из симпатичных девиц, которая работала у него и носила пиджаки с подкладными плечиками. Возможно, она и рассчитывала на что-то серьезное, но доброта и честь никогда не позволили бы ему сбиться с пути истинного.