Виктория Мальцева - Вечность после…

— Если бы не количество тобой выпитого, увиденное сегодня моими глазами, я бы подумала, что ты серьёзно.

— Рискни предположить, что серьёзно. И ответь.

Он держит меня взглядом с такой интенсивностью, будто распял, а у самого в глазах страх. Панический страх.

— Дамиен, это грех, то, что ты предлагаешь. Это страшный грех. И позор для родителей, для всей семьи!

Я как будто впервые всерьёз задумываюсь, взвешивая весь вес аморальности не только этого предложения, но и допустимость мыслей о нём.

Конечно, я лгу ему и лгу себе, отгораживаюсь пристойностью, но ведь в полной тишине своего одиночества, даже невзирая на храпящего рядом мужа, сколько раз мой извращённый мозг мечтал о таком же уединении, которое Дамиен набрался мужества предложить?

— Родители никогда этого не примут, они не примут нас! — ищу оправдания своей трусости.

— Мне плевать на родителей! Особенно после того, что они с нами сделали! — вспыхивает.

— Но они не перестали быть нашими самыми близкими и родными людьми. Они совершили ошибку… несколько ошибок, Дамиен. Разве ты не ошибался?

Он не отвечает.

— И потом, я думала, у тебя наладились отношения с матерью. Это, наверное, важно для тебя?

— Энни всегда выдаёт желаемое за действительное.

— Правда? Ты не называл её матерью?

— Называл. Когда был в стельку пьян и не стеснялся открыто стебаться. Или стёб тоже считается? Знаешь, очень странно никогда не иметь матери и вдруг внезапно начать её «иметь». Это вызывает в моём воспалённом мозгу когнитивный диссонанс! Я и выгнать её из своей жизни не имею права, она ведь всё-таки мать, но и принять никогда не смогу тоже. Особенно, помня о том, во что она превратила твою жизнь, Ева.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что она, похоже, так и не поняла за все годы после случившегося в роддоме, что у неё родился не только мёртвый сын, но и живая дочь! Кошки, Ева, лучшие матери, чем наша по отношению к тебе! Это просто режет глаза, выворачивает душу! Она будто отказалась от тебя, но при этом официально не бросила. И знаешь, может приёмная мать любила бы тебя больше.

— Она любит меня. В своём специфическом стиле, правда, но любит. И не говори ерунды! Ни одна приёмная мать не лучше родной!

— Не знаю, — поджимает губы. — Не знаю.

Спустя время, неожиданно добавляет:

— Мне бы побольше ума в детстве…

— Что было бы?

— Меньше тупых поступков с моей стороны, Ева! Стыд — жалкое чувство в сравнении с тем, что я теперь испытываю. После всего.

— И что же ты испытываешь? — надавливаю.

Дамиен поворачивает голову к окну, стискивает зубы и после недолгой паузы признаётся:

— Я должен был любить тебя… а не ненавидеть. Ты — мой единственный по-настоящему близкий, родной человек. Из-за их ошибок мы наделали своих.

— Не все братья и сёстры любят друг друга, Дамиен. Ты идеализируешь то, чего у нас не было, но на деле дети ссорятся и враждуют независимо от родства.

— Я бы любил тебя… и защищал.

— Что мешало тебе если не любить, то хотя бы не третировать Еву сводную сестру?

— Глупость, недостаток жизненного опыта, детский максимализм и заложенная в генах жестокость. И отсутствие любви. Да, не удивляйся, мне тоже её не хватало!

— А между тем, мать души в тебе не чаяла и вечно лезла с нежностями, заботой и советами. И отец любил, пусть и своей сдержанной любовью, но любил и любит сейчас. Не жалуйся! — делаю глоток из своего стакана с соком, потому что в горле пересохло от этого странного разговора. — Я помню, ты однажды рассказывал, как сильно тебе не хватало матери, а ведь она почти всё время была рядом! Она всегда любила тебя.

— Именно поэтому теперь я не хочу даже пытаться заменить реальность иллюзией. Они не понимают нас? Пусть! Не принимают? Пусть! Мне плевать на всех! Важно только то, чего мы двое хотим. А я хочу просыпаться с ТОБОЙ, заниматься любовью с ТОБОЙ. Жизнь свою прожить хочу с ТОБОЙ! Мы мечтали о наших детях, семье, но если это невозможно, я согласен на всё, что могут дать нам альтернативы: приёмный ребёнок или банк спермы — как ты скажешь, так и будет. Я знаю одно: последние четыре года были для меня невыносимы в своей бессмысленности, и я чувствую, что и для тебя тоже. Тогда ответь мне: что в этом правильного? В каком именно месте всё это — правильно?

Его взгляд тяжёлый, жёсткий, металлический. Так смотрит только сильный мужчина, загнанный в угол обстоятельствами, доведённый до отчаяния своей беспомощностью что-либо изменить. Нет такого решения, шага, действия, которое он мог бы совершить, чтобы вырвать нас из этой безысходности.

И, тем не менее, я отчётливо вижу в его зелёных, но так умело выдающих себя за карие радужках дерзость. Словно он всем бросает вызов: мне, родителям, фальшивым и бессмысленным партнёрам, обществу, всему миру. И если этот мир одобряет и принимает людей, искажающих базовые понятия морали и допустимости, почему он не может принять нас?

Я знала, чувствовала, что он дошёл до точки, потому и начал мне писать, потому и позвал на эту встречу. Но молчу, потому что ответов на его вопросы нет. Смотрю на его руки, и вспоминаю, какие они на ощупь, как ласкали меня, какими нежными были. Его пальцы, запястья и та часть руки, которая видна под часами и рукавом дорогого пиджака, кажутся мне необыкновенно красивыми. Наверное, так всегда и бывает: когда человек настолько сильно желанен, всё в нём кажется особенным.

— Ответь, Ева, — требует.

— Я не знаю, что отвечать, — честно признаюсь.

Дамиен отрывает от меня свои пронзительные глаза и смотрит на залив. А я — снова на его руки. Потом шею, ключицы, видимые в раскрытом вороте рубашки. Хочется прижаться к ним губами, помня, как именно он реагирует на подобное. Постыдно, запретно хочется.

Мне нельзя об этом думать, нельзя! Отрываюсь от него и тоже смотрю на серый залив.

— Они назвали нас Адамом и Евой, — сообщает тихим прохладным тоном.

— Что?

— Да́миен — моё второе имя. Первое — А́дам. В школе смеялись, спрашивали, где моя Ева…

— И что ты отвечал?

— Ничего. Я думал, нет никакой Евы, и никогда не было. А она была. Жила себе в далёкой Австралии и ждала своего часа, чтобы вернуться, — его лицо внезапно становится мягче, губы растягиваются в искренней нежной улыбке.

— Почему я никогда не слышала твоего первого имени?

— Ну… однажды мне надоело быть А́дамом, и я решил стать Дамиеном.

— А у меня тоже есть второе имя, — признаюсь.

— Я знаю.

— Откуда?

Поднимает брови, но взгляд сосредоточен на бокале с белым вином:

— Ева-Мария, так ведь?

— Да…

— Красота во всём, даже в имени, — задумчиво констатирует. — Знаешь, как тяжко искать тебе замену?

Дамиен поднимает глаза, и смотреть в них тяжело. Невыносимо.