Виктория Мальцева - Абсолют в моём сердце

— Прекрати уже, — смеюсь. — Терпеть не могу, когда из режима философа ты переходишь в режим пошлячки! Не бабник он, я же вижу!

— Плохо видишь ты, Софья. Ой, плохо… — тянет, загадочно улыбаясь. — Вижу, по глазам понимаю, хочешь ты стать миссис Стинки! [1] Вонючка — Прим. книгодела.

Мы ржём, и мне становится легче.

— Конечно, ты права, и, конечно, никто ко мне не лез! Пытаюсь развеселить тебя просто и хоть малость «подрихтовать» идеальный образ мусье Эштона в твоей влюблённой голове, подруга! Смотреть на тебя больно: глаза щенячьи, моська кислая, словно горькую таблетку проглотила! Ты сюда на праздник пришла, а не на поминки! Хорош в себе вариться уже, давай, веселись!

— Буду, честно буду! Сейчас соберусь и буду!

Ближе к восьми названивает отец, спрашивает, как ведёт себя сестрёнка. Вру, что примерно. Правда ему не понравится — мои глаза уже успели увидеть сестру, целующуюся с каким-то парнем, старше её лет на 5. Пыталась промыть мозги:

— Лурдес, тебе только тринадцать, ты хоть понимаешь, что толкаешь его на преступление?

— Целоваться не преступление, сестра, не выдумывай! И да, никакого секса, я всё помню, всё понимаю!

— Лу, ну а как же с нравственной стороны? Ты же только сегодня с ним познакомилась, а уже к себе в рот запустила, разве так можно?

— Ещё как можно! Целоваться прикольно и приятно! А ты со своей нравственностью до сих пор не целованная сидишь, стенку весь вечер подпираешь!

Ну, вообще-то целованная… Один раз…

— Папа сказал, что Стэнтон за тобой в девять приедет.

— А ты?

— А я ещё не решила, с тобой ехать или побыть ещё. Папа разрешил мне на ночь остаться, но что-то не хочется.

— Не советую на ночь. У брата и так спален мало, а желающих «отдохнуть» много. Пожалей людей, не лишай их радости!

— Глупости не говори! Слышал бы тебя папа!

— А что папа?! Папа сам не без греха! Замучил уже нашу мамулечку!

— Так, всё: я ничего не слышу, ничего не слушаю!

— Страус!

— Пошлячка!

Через полчаса Кейси заявляет мне, что брат мой зануда, но её такие мелочи не огорчают. Действительно, не огорчают, ведь подруга уже нашла себе пару и удаляется искать приключений в ночном Сиэтле.

Мне грустно. Грустно и… не понятно: почему все помешаны на сексе? Ну вот прям все? Неужели это так… приятно?

Лурдес удаётся уговорить меня ехать домой вместе с ней, и самый главный её аргумент:

— Какой смысл тебе оставаться, если ты не веселишься, а только настроение людям портишь своей угрюмой физиономией?

Неужели так заметно? — думаю. На самом деле я весь вечер старалась улыбаться, общаться с друзьями брата, многих из которых знаю, и лишь изредка, украдкой, поглядывала на одного единственного интересующего меня человека в этой веселящейся массе.

И этот самый человек оказался в полном одиночестве на террасе как раз в тот момент, когда за сестрой приехал Стэнтон. Уйти было выше моих сил. Я поняла, что нам нужно поговорить. Вот просто один честный, искренний разговор должен поставить точку моим мучениям.

Какая ещё точка нужна тебе, наивная ты дура?! — вопил мой разум. Но сердце упёрто хотело разговора. Оно его и получило.

Flora Cash — For Someone

Я просто подошла и встала рядом, не глядя ни в его лицо, ни в глаза. Он тоже на меня не взглянул, продолжал всё так же пялиться в темноту ночного озера.

— Как дела? — спросил, как ни в чём не бывало.

— Нормально. У тебя?

— Тоже.

И тишина. Неловкая, тягучая.

На террасе холодно: несмотря на мягкий и тёплый климат, март — не самый удачный месяц для ночных прогулок в тонком платье. Меня пробирает дрожь. Эштон не сразу, но замечает это, снимает свой модный пиджак и накидывает мне на плечи.

— Спасибо, — говорю.

— Да не за что.

— Сам-то не простудишься?

— Нет, — улыбается.

Улыбается! И всё, я пластилиновая масса. Мягкая, податливая, не имеющая ни воли, ни формы, ни устремлений… Нет! Устремления есть, и главное из них — прикоснуться. Хоть пальцами, хоть рукой, хоть с самого краешку, только бы потрогать его…

Тянусь к губам, не потому что я какой-то там грёбаный стратег, а потому что нет никаких сил сдерживать себя: до безумия, до дрожи, до умопомрачения скручивает желание целовать его лицо…

Я ещё не знаю, что вкус поцелуя моего возлюбленного так и останется волшебным Рождественским воспоминанием: Эштон мягко уворачивается, меня несёт волна эмоциональной инерции, припадаю к его гладко выбритой щеке, ощущая возбуждающую нежность кожи.

— Соня, Сонечка, Соняш, не надо! Прошу тебя, остановись! — шёпотом.

Ощущение, будто грудную клетку зажали между двумя плитами — не могу сделать вдох, судорога свела лёгкие…

— Почему? — выдавливаю тоже шёпотом, потому что голоса нет и сил нет тоже.

— У нас ничего не будет, — и это уже ровный, практически безразличный голос.

— Почему? — ещё одна попытка, всё также страдая от асфиксии.

— Потому что мы не можем!

Теперь судорога сковала, кажется, и мою челюсть, я только чувствую, как обжигающая горечь стекает по моим щекам, тяжесть отчаяния не даёт сделать вдох, но моё тело отказывается сдаваться, выдав судорожный порыв: я всхлипываю, успев-таки хватануть воздуха. Эштон, совершенно холодный и безучастный к моей истерике, встаёт и медленно направляется к двери. Внезапно останавливается и, не поворачивая головы, вбивает в моё сердце очередной свой удар:

— Подумай сама: мы слишком молоды, чтобы создать что-то стоящее. А развлечься проще с теми, с кем тебя не связывают семейные узы.

Наконец, у меня появляется голос и силы сопротивляться:

— Я думала, у нас нечто большее, нежели…

— У меня нет, — коротко поставил точку.

Мне кажется, меня душат: вцепились мёртвой хваткой в моё тонкое горло и давят, не позволяя даже шелохнуться, чтобы защитить себя. Глаза заливает, щёки тоже, солёные воды моего горя стекают даже по горлу, пропитывая ворот строгого платья…

Он ушёл, и я даже не смотрю ему вслед: слишком тяжело, слишком больно!

Flora Cash — Down On Your Knees

Стэнтон уже уехал и увёз с собой мою сестру. Кейси тоже нет. Я одна, совершенно одна… Ах нет, нас двое! Я и моя неразделённая любовь!

Тащу своё тело наверх — в спальню брата. Никогда не казалась себе такой тяжёлой… Вроде бы всегда худышкой была, и тут на тебе: еле ноги волоку!

Заваливаюсь на его широкую кровать, какое-то время самозабвенно рыдаю, затем, уже выбившись из сил, разглядываю на потолке блики света фонарей, отражаемого от поверхности бассейна или озера, я не знаю. Не замечаю сама, как погружаюсь в мутный, тягучий сон.

Будит меня шум открываемой двери, шорохи, возня и женский приторный смех. Спросонья не сразу соображаю что это, лежу, прислушиваясь, пока знакомый голос не прошибает моё измождённое за этот вечер тело: