Екатерина Орлова - Первый и последний

– Какого хрена, Дрю? А? какого хрена, я тебя спрашиваю? О чем ты думаешь? Ты сейчас пытаешься давить на меня, да? О, бедная-бедная Долли. Раз уж она не может сама родить, давай будем утешать ее чужим ребенком. Это не гребаный кот, Дрю! – кричит она. – И не собака! Мы не можем просто прийти в приют и просто забрать понравившегося щенка! Ты же говорил, что можешь быть счастливым без детей. Что тебе меня достаточно! Ты врал! Ты все это время обманывал меня! Потому что ты хочешь детей. И знаешь? Это нормально. Правда, нормально. Хотеть детей это… Их все хотят. Не может быть нормальной семьи без детей. Без них мы просто пара, правда? Да? Мы ведь просто пара. А с детьми мы могли бы стать настоящей семьей. Но мы не сможем. Не сможем. Потому что… потому что…

Внезапно она падает на колени и складывается пополам, задыхаясь от рыданий. Долли издает такие звуки, которые рвут мое сердце на мелкие куски. Я подбегаю к ней и сажусь рядом на пол. Перетягиваю ее к себе на колени и крепко сжимаю в объятиях. Раскачиваю Долли, пока она выплеснет всю свою боль. После операции она ни разу не плакала. Не проронила ни слезинки. Она как будто впала в кататонический ступор. Долли делала все на автомате. Она двигалась, но только по необходимости, отвечала однозначно и ни разу не была инициатором разговора. И только после возвращения она ожила и стала похожа на себя прежнюю. А теперь я заставил ее заново столкнуться с ужасом пережитого. Я вынуждаю ее снова пройти через кошмар и муки. Ругаю себя. Слишком рано, так не вовремя. Но сделанного не воротишь. Теперь мне осталось только погасить этот пожар и отстроить все заново.

Когда Долли немного успокаивается и истерика сменяется тихими всхлипываниями, она вцепляется в обнимающую руку. В этот момент я решаю, что настало время продолжить то, с чего начал.

– Наш малыш ждет нас в больнице Вашингтона. Он родился вчера. Его мамы не стало во время родов. И теперь он сам. Один на весь мир. У него голубые глаза и светлая кожа. Как у тебя.

Я замолкаю, ожидая реакции. Долли ничего не отвечает некоторое время, только сильнее жмется ко мне и тяжелее вздыхает. Я качаю ее на руках, пока всхлипы совсем прекращаются. Решаю, что пока хватит разговоров, но в тишине спальни внезапно раздается хриплый от слез голос Долли:

– Как его зовут?

Я тяжело вздыхаю. Не знаю, миновал ли кризис, но мне чертовски приятно осознавать, что она меня все же услышала и готова это обсудить.

– У него пока нет имени. Думаю, ему будет приятно, если его назовет будущая мама. Как бы ты хотела назвать нашего сына?

– Шон.

– Интересный выбор имени.

– Звучит, правда? Шон Нортон.

– Звучало бы, даже если бы его звали Питер.

– Мне нравится Питер, – тихо отвечает Долли. – Питер Нортон. Даже лучше, чем Шон.

– Шон тоже хорошо.

– Но не так, как Питер, правда?

Мне не нравится тон. Настораживает ее спокойствие и какой-то упрек в голосе. Их не должно быть. Долорес эмоциональная женщина и все ее эмоции всегда видны на лице и выражаются в экспрессивном поведении. Но сейчас она слишком спокойна. Тон разговора бесцветный, равномерный. Она так не разговаривает. Долли каждое слово всегда выделяет определенной интонацией, а сейчас она произносит их так, как будто ничего не чувствует.

– Долли…

Я не успеваю договорить. Она вскакивает с моих коленей и поворачивается ко мне заплаканным лицом. Ее нос покраснел и опух от слез, щеки горят нездоровым румянцем, а глаза наполнены болью и сожалением.

– Я хочу, чтобы ты ушел.

– Куда? – спрашиваю, хоть и в глубине души понимаю прекрасно, о чем она говорит.

– Уезжай к себе домой.

– Но это…

– Мой дом! – заканчивает за меня Долорес. – Это мой дом, – повторяет она на случай, видимо, если я вдруг не услышал. – Уходи, Дрю. Пожалуйста. Мне надо побыть одной.

– Долли, я могу переночевать в гостевой спальне.

– Нет. Сегодня ты ночуешь дома, Дрю. У себя дома. А я остаюсь у себя.

Я встаю и смотрю на нее.

– Ты хочешь подумать о моем предложении? – хватаюсь за последнюю соломинку.

– Я хочу подумать о том, как буду жить после развода. Завтра приезжай забрать свои вещи. Из моего дома. – Слово «моего» она произносит громче и четче остальных.

– Я знаю, что ты делаешь. Пытаешься оттолкнуть меня, чтобы очистить свою совесть от того, что ты чувствуешь, желая расторгнуть наш брак. Ни хрена подобного, Долорес, я не облегчу тебе задачу, ясно? Я не дам тебе сейчас перечеркнуть то, что между нами есть.

– Пошел. На хрен, – цедит она сквозь зубы. – Ненавижу тебя. Тебя и твою идиотскую идею с усыновлением. Я неполноценная и мы все это уже поняли. А чужой ребенок будет каждый гребаный день моей гребаной жизни напоминать мне об этом! Как ты не понимаешь?! – кричит она и ее глаза снова блестят от слез.

– Долли, детка.

– Уходи, Дрю. Я ненавижу тебя за то, что потеряла бдительность и забеременела от тебя. Ненавижу за то, что мне снова пришлось пройти все эти круги ада после потери ребенка! И теперь еще сильнее ненавижу, потому что ты хочешь принести в дом доказательство моей несостоятельности. К херам все, Нортон! Вали отсюда! Ненавижу тебя!

Это больно. Каждое сказанное ею слово отзывается в груди жжением. Как будто туда вставили раскаленный штырь и теперь вращают им. Головой я понимаю, что она говорит это не потому что думает так на самом деле, а потому что для нее это способ уйти от реальности. Обвинить кого-нибудь в том, что когда-то совершила ошибку. Найти виновного в своем страхе. И все же сердце не может принять и перестать болеть из-за брошенных ею слов. Я молча разворачиваюсь и выхожу из комнаты, а в спину меня догоняет крик:

– Давай, чеши отсюда. Лжец! Гребанный вонючий лжец! Семья может быть и без ребенка, – кривляется она, повторяя мои слова. – Не может! Слышал, Нортон? Не может! Долбанная семья может быть полноценной, только если в ней минимум три человека! Три, твою мать! Ненави-и-жу.

Перед самым выходом из дома я слышу, как Долли хрипнет от криков и начинает снова плакать. Я не должен оставлять ее в таком состоянии, но мне больно. Каждое сказанное ею слово попадает в цель: израненное, исполосованное сердце принимает ее словесные оскорбления, пропитывается ими и становится похожим на очаг пожара. Оно как будто пульсирует от боли, выделяя жар.

Сажусь в машину и доезжаю до ближайшего бара. Там занимаю место за барной стойкой и начинаю методично напиваться в надежде забыться, стереть из памяти боль на лице любимой, свою собственную, которая разрывает грудь на мелкие ошметки. Не помогает. Ни черта не помогает. Забираю из бардачка машины ключи от своей квартиры, вызываю такси и возвращаюсь в свой дом. Там открываю бутылку виски и пью до самого утра, пока не сваливаюсь спать на диване. Я проваливаюсь в тревожный сон, в котором нет меня и Долли, а есть только голубоглазый малыш, который не дождется нас в больнице Вашингтона. Который за один день лишился сразу обеих мам.