Катажина Грохоля - Заявление о любви

Полицейский отходит в сторону. Врач, только что склонявшийся над телом ее мужа, подходит теперь к ней:

— Как вы себя чувствуете?

Узоры закопченных кирпичей образуют фигуру повешенного. Забавно, она никогда этого не замечала. Она пытается сфокусировать взгляд на враче. Кирпичи расплываются, повешенный исчезает. Лицо у доктора немного опухшее, прыщик под глазом можно выдавить. Или лучше прежде проколоть его иголкой? Такой маленький, противный жировичок…

Тело мужа уже на носилках.

— На вскрытие. Разумеется, на вскрытие. — Прыщик поворачивается к тем людям.

В профиль он напоминает бульдога. Щеки почти колышутся, а нос такой плоский, что, наверное, даже тени не отбрасывает.

Носилки исчезают, полицейские тоже. Бульдог превратился в полную луну. Во время полнолуния у нее бессонница. А теперь у полнолуния глаза мужчины, и он с тревогой смотрит на нее. Вот только этот прыщ под глазом… Хорошо, что окно открыто…

— Перестань.

О, он еще «тыкать» ей будет, этот дурацкий бульдог, Сифилитическая Прыщавая Луна.

— Перестань же. Я знаю, как это бывает.

Знает он. Умник бульдожий. Доктор медицинских наук, второй разряд по повешенным и их супругам.

— Сейчас я сделаю тебе укол. Все будет хорошо.

Она не хочет, чтобы он ее колол. Не хочет, чтобы все было хорошо. Но руки беспомощно повисают, она не в силах двинуться. Прежде чем она успевает шевельнуть губами, чтобы буркнуть «нет», длинная иголка легко, словно в масло, входит в ее руку. Через толстый свитер, тот самый — старый, серо-голубой, связанный еще бабушкой.

— Двадцать минут второго, и что только я тут делаю?

— Двадцать минут первого.

Он отвернулся, синяя пижама исчезла за вечно перекошенной дверью.

— Спокойной ночи, — приглушенно донеслось с лестницы в пустоту коридора. — Не сиди долго.

— Не буду. Спокойной ночи.

Сигарета сползала с края пепельницы на скатерть. Она поднесла ее к губам и посмотрела на часы. Семнадцать минут первого.

Он заснет, заснет совсем скоро и даже не заметит, что ее нет. Даже не заметит, что ее нет рядом.

Не захочет, как прежде, подойти к телефону, чтобы услышать ее голос. А когда-то он так этого ждал. И она ждала. Каждый раз перед сном. Прежде.

Когда они еще не были женаты.

Таков уговор. В двенадцать. А теперь он спит.

Время ушло. Их время. Слишком поздно.

Она провела пальцем по дымоходу камина…

Так нельзя. Ее охватила усталость. Бесконечная усталость — вечное бегство от того, чтобы вместе лечь спать. От того, чтобы вместе сделать вид, будто еще есть время понежиться в постели. От совместных прогулок — потому что так положено, здоровый образ жизни. Прогулок, за которыми ничего не стоит. Все свершилось само собой. Сколько лет можно притворяться, что к утру тебе надо закончить срочную работу? Что ночью лучше всего работается? Потому что днем, сам понимаешь…

Она понимала, догадывалась, подозревала, что ему просто хочется побыть одному.

Дорога в ад, вымощенная благими намерениями…

Телефон соблазнял все сильнее. Позвонить! Позвонить хоть куда-нибудь, чтобы не чувствовать себя такой одинокой! Ни секунды больше здесь, в этом месте, где уже ничего…

Ложиться в одну постель, когда не осталось даже воспоминаний о любви. Невольная встреча двух чужих людей. Сквозь сон он поворачивался к ней и теплой сонной рукой привлекал к себе. По привычке.

А она замирала от отчаяния — не та рука, что прежде, хоть и та самая, не тот человек, что прежде, хоть и тот самый, — и адские врата распахивались все шире. Но можно ведь представлять, будто это совершенно чужой человек. Которого она никогда не любила. Который никогда не ждал ее звонка между двенадцатью и часом ночи.

Грех. Это и есть грех.

Наверху скрипнула дверь.

— Тебе обязательно ночью курить?

— Опять не спится? — Лучше уж спрашивать, чем отвечать. — Выпей молока.

Напряжение разливалось по комнате, словно лужа подсолнечного масла. Жирное, несводимое пятно.

— Это помогает. — Она постаралась, чтобы в голосе прозвучала забота. — Принести тебе?

— Почему ты не спишь по ночам? Нарочно?

Он сел рядом и взял листок бумаги, который только что держала она.

— Я тебе налью. — Она встала. Слишком быстро.

Надо быть внимательной. Надо постоянно за собой следить. Не слишком быстро, не сразу, не переусердствовать с заботой. Это выглядит подозрительно. Он может подумать, будто ей что-то от него нужно. Что она еще чего-то ждет. На самом деле все уже кончено. И она не доставит ему этого удовольствия.

Холодильник, пакет молока, нежирного, максимум полупроцентного. Отрезать уголок ножницами.

— Что ты там делаешь?

А голос? Какой у него голос? Грустный? Его голос больше не бывает грустным. Он лишен каких-либо эмоций.

— Ищу ножницы.

— В левом ящике — разве что ты, как всегда, не положила на место.

О, это уже лучше. Как всегда.

Можно больше не притворяться. Слегка надуться. Тосковать больше не придется. Можно потихоньку забывать. Прошлое не имеет значения. Существует только сегодня. Такое, какое есть.

Она оторвала уголок. Снова криво. Молоко неровной струйкой полилось в стакан.

Она поставила его на стол.

— Начало второго. Ты еще долго?

Любопытство, упрек? Боже, до чего же хочется сказать, как прежде: «А может, тебя это устраивает?» Но прежде у него загорались глаза, а голос становился бархатным, когда он произносил «не дождешься», подходил к ней сзади, брал в ладони ее лицо, нежно целовал. И больше не разрешал ей думать ни о чем, кроме того, что они рядом.

Но ее больше нет. Время ушло.

— Не знаю. Иди спать, — бросила она жирному масляному пятну. — Спокойной ночи.

В какой момент приходит мысль снять лампу? И нет ли тут ошибки? Вот именно, нет ли ошибки? Может, ей кажется, что такой хилый крючок не выдержит? Может, хочется всего лишь попробовать? Стакан молока по-прежнему стоит на столе. Отпито лишь несколько глотков. Он ушел. Она одна. И пусть она будет одна. Без всякого притворства. Это честно. Не грешно.

В приоткрытое окно врывается морозный воздух. Кирпичи расплываются, силуэт повешенного превращается в бульдога, а бульдог — в полную луну. Во время полнолуния у нее бессонница. А теперь у полнолуния глаза мужчины, что с любовью смотрит на нее. Это уже навсегда. Она хочет протянуть к нему руки, но они беспомощно повисают.

Моросило.

Единственное, что она любила в городе, — это вид мокрых деревьев, очертания которых в свете фонаря казались круглыми или овальными. Деревья сверкали, словно осыпанные серебром старинные елочные шары. Нереальные, сказочные, они будили воспоминания из очень далекого, дорогого прошлого…

Но не сейчас. Сейчас она почти ничего не видела, дождевая вода стекала по ее лицу. Все это не важно. Надо как можно быстрее добраться до дома. Стоит только пересечь улицу — и она, возможно, еще успеет на последнюю электричку. Побыстрее бы преодолеть подземный переход. Бездомные и пьяные обитатели пригородного вокзала пугали ее.