Елена Тодорова - Яма

Мать ударилась в плач. Отец, и тот – туда же. Не скулил и не завывал, конечно. Скорбно утирал обильно скатывающиеся по щекам слезы.

– Мам, пап, – как-то слишком сурово одернула их Леська. – Езжайте домой.

– Ну, как же? – тут же воспротивилась мать. – Мы тебя не оставим. В такое время… Мы должны все вместе… Ой, Божечки… За что нам?

Алеся осталась непреклонной. Заявила даже, что от их стенаний ей только хуже становится, и потребовала оставить ее до утра.

– Жизнь такая скотская… – тихо прошептала после ухода родителей. – Я так устала. У меня сил совсем не осталось.

Он сидел на краю койки и смотрел в ее несчастные глаза, практически не мигая. Пытался понять, почему же он, сволочь, в эту минуту так спокоен? Нет, он, конечно, не хотел, чтобы сестра горевала. Желал ей исключительно добра и счастья. Ненавидел, когда ей делали больно. Но осознать чувства Леськи, разделить эти мучительные переживания у него не получалось. Внутри, будто неживое, все застыло.

– Они вынули ее из моего живота… мертвой, – делилась Алеся, не поднимая взгляда. – Я думала, трагедия – когда выкидыш на десятой, двенадцатой… Потерять ребенка, которого чувствуешь… знаешь, что она вот-вот родиться… по имени ее зовешь… Серый, вот это – настоящий ад.

Не понимал, зачем она говорит, если все слова настолько тяжело ей даются. Но хранил молчание, как и всегда, давая ей возможность высказаться.

– Я больше не хочу пытаться. Я не буду. Ни за что. Никогда. Я так устала. От боли. От слез. От взглядов этих… – сомкнув веки, откинула голову на подушку. Тяжело перевела дыхание. – Слава, мама, папа – они умирают от своего чувства горя. Мне же приходится справляться самой, словно мои чувства, моя трагедия – равносильны их. – Посмотрела на брата, в поисках поддержки. – Серый, разве моя боль не смертельнее? Я – мать. Я погибаю с каждым своим ребенком.

Кивнул, неспособный на что-то большее. Взял за руку. Ему ничего не стоило, а ей – было необходимо. Сжала его ладонь изо всех сил и, наконец, заплакала.

– Обещай, что женишься и заведешь детей, – после слез на сухих губах сестры появилась слабая улыбка. – А я обещаю любыми путями подружиться с твоей женой, чтобы она разрешала мне возиться с племянниками.

Град никогда никому ничего не обещал. И в этот раз промолчал, зная, что сестра не станет требовать словесных клятв.

– Где твой муж?

– Ты же знаешь Славу. Ему тяжело. Я просила его побыть у матери. Славе нужна поддержка, а я – не вариант сейчас.

«А я разве вариант для тебя?»

Смотрел же на нее… Слушал.

Но мысли стали укладываться в совершенно другую плоскость. Вспомнилась вдруг эта проклятая Кузнецова! Хуже всего, что без пошлости и какой-то подобной озабоченности. Лицо ее встало перед глазами. Не понимал, почему. В тот момент просто так получилось. Сердце в груди загремело, толкая дремучую, словно китайская грамота, религию. Чего оно хотело? На какие действия провоцировало?

Не принимал. Не слушал. Занято.

«Сука…»

Абсурднее всего было то, что он мыслями об этой заразной плюшке столько часов намотал, сколько не лицезрел ее в реальности. Ведь не видел ее пару недель! А до этого, что? Честное слово, смешно вспоминать эти бесконтактные дурацкие встречи.

«Смешно, сука?»

– Хочу сменить обстановку, – решительный тон Леськи прорвался в мутные дебри его сознания. Подвесило нехило. Упустил что-что из ее речей, прежде такого бы не случилось. Ему должно быть стыдно. Особенно в свете последних событий. – В Киев поеду, мне в «Home Continental» давно место предлагали. Слава не будет против, и ему работу найдем – специальность у него востребованная. Ты как считаешь?

Чуть сжал ее пальцы.

– Езжай, конечно.

Лицо Леськи прояснилось, будто она крайне нуждалась в его одобрении. В глазах вместе со слезами проступила робкая надежда.

– Все… наладится?

– Все наладится.

Заглянула медсестра, и Сергею минут двадцать пришлось слоняться в коридоре. Из других палат доносились крики, писк и кряхтение младенцев. Только за Леськиной дверью стояла тишина.

Как-никак, это угнетало даже каменного Града.

Позже, глубокой ночью, когда он бесцельно пялился на открывающийся из окна вид больничного двора, Алеся проснулась и снова долго плакала. Обнять ее не получалось. Ей пока не разрешали подниматься на ноги. Да и опасался он ненароком ей навредить. Сжимал пальцы, гладил по голове. Только слов для нее так и не нашел.

Мать с отцом потеряли к нему интерес. В доме поселилась угрюмая тишина. Без острой надобности не показывалась даже прислуга. Все затаились по своим углам.

Граду не спалось несколько ночей подряд. Сдавшись, вытаскивал из глубины своей холодной души какое-то подобие эмоций и чувств.

– Хорошо, что ты спустился. Мы в церковь едем.

Сдвинув козырек, Серега глянул отцу в лицо.

– У меня дела.

– Какие еще дела? – едва не задохнулся негодованием.

Недолго же длилось спокойствие.

– В семье горе – у него дела! Нужно службу заказать, помолиться.

– Я потом, дома помолюсь, – соврал, глядя отцу прямо в глаза.

Николай Иванович приложил усилия, чтобы соединить внешний вид Сергея и его слова воедино. Джинсы эти подранные, футболку с черепом и воронами, торчащий набекрень козырек бейсболки, взгляд пустой. Помолится? Он, совершенно точно, и креститься-то не умеет. Да и словарный запас далек от библейского, как Пномпень от Вифлеема! Привык жаргонами да матами изъясняться.