Галина Щербакова - Метка Лилит

Я тоже видела бредущую женщину со странным узлом под правым локтем. Я видела, как она садилась прямо на землю и пела длинную колыбельную на чужом мне языке. У нее были черные волосы, грубо срезанные ножницами почти до корней, а однажды из узла, что под локтем, я увидела золотистую головку ребенка. Ну что я могла подумать, видя часть и не зная всего? Сумасшедшая украла ребенка.

«Нет, – услышала я голос, – она его спасает». А краж детей было и в Москве много. Странно, но я почему-то довольно скоро перестала дергаться по каждому случаю. Кто его знает, а может, это правда, что спасти можно, украв? Слава Богу, далеко внуки. И словно в ответ на эти мысли позвонил сын. Он был чем-то встревожен, я по голосу слышала. Дети? Все в порядке, здоровы. Но он что-то чуял. Он мой сын, и хотя у него нет камня, он наверняка что-то знает. Он специалист по геомагнетизму. Когда он еще был студентом, от него я узнала, что человечество обречено на вымирание, и не от экологии, не от выпивки, а от неизвестного фактора – икс там или игрек… В общем он, как сам говорил, бредил какой-то идеей. «Но ты не бери в голову. Бред – штука заразная. Как это в кино? Истина где-то рядом».

Верховодил всеми в Забабашкине одиннадцатиклассник Аркадий Путинцев. Сын начальников: мама – завотделом в горсовете, папа – начальник станции. Оба пьющие, они боялись бесшабашного сына, который, кроме скандалов, в дом ничего не приносил. Возле него всегда крутились мальчишки без отцов, а то и без матерей.

Они без конца могли слушать рассказы генерала Грачева, как умирают наши солдаты, он, мол, это хорошо знает и по Афгану, и по Чечне. С улыбкой на устах. Слышите, люди, с улыбкой! Аркадий первый опробовал свое лицо перед зеркалом, а потом стал обучать своих друганов.

– Генерал дело знает, последнюю минуту, пока ты себя ощущаешь, ты должен быть что надо. Чтоб всяким нашим врагам было страшно даже от твоей мертвой силы, которая в русских не кончается никогда.

И мальчишки делали гордое выражение лица на случай пребывания в гробу.

…Война просачивалась в страну то капельным путем, то низвергалась ливнем. Пришла она и в Москву. Как-то легко стало говорить о том, что всех черных надо гнать с базаров. Работа милиции стала простой и ясной – хватай не белого. Рыжие, курносые, конопатые стали ощущать в себе недюжинную гордость. И они брили себе лбы, писали на груди «Россия – мать родная», били стекла в магазинах и нигде не работали, потому что чувствовали себя хозяевами земли и победителями.

Саид ушел с работы поздно, потому что с утра отпросился съездить в Москву за лекарством. Он шел с тяжелой душой. Во-первых, Ахмет остался в Чечне не случайно – война разгорается. Во-вторых, лица приехавших женщин были черные, но не от южного солнца, а будто их подпалило изнутри. Еще бы, такое горе – Шамиль. Надо беречь эту девочку-вдовицу. Надо забрать ее в дом, в самую светлую комнату. Слезы катились по лицу Саида, и он не заметил, как его окружают мальчишки. Нет, ему даже это слово в голову не пришло «окружают» – идут навстречу. Сейчас крикнут: «Привет, дядя Саид! С гостями тебя!»

Последнее, что он видел, – заточку, которую как бы даже нежно приложили ему к шее. И он захлебнулся. Закопали его шустрецы неглубоко, на полметра – не больше, распаленные легкостью убийства, а главное – тишиной поселка. Нигде не вспыхнул свет в окне, наоборот, улица словно затихла перед смертью и стала слепой и глухой. Но мертвому уже не дано было знать, что это закон заточек – страх.

Жена Саида Фатима проснулась еще в темноте, в летней кухне, где спала вместе с гостями. Она не помнила ничего. Ее напичкали лекарствами, и теперь она смотрела на скошенный потолок – и не узнавала его. Тогда она вышла в ночь и не поняла, где она. Перила были жесткие и вели куда-то не туда. Она посмотрела на небо. Оно было хмурое, и низкие облака, казалось, задевали крыши. И вот крышу своего дома она узнала. Ей бы вспомнить, почему она не в постели с мужем, а в лачуге с покатым потолком. Но она не вспомнила.

И вошла в свой дом. Он был пуст. Фатима трогала вещи мужа, гладила рукой перила, за которыми он так тщательно следил – не занозила бы она руку. Вот и леечка детская, чтобы не подымать тяжелое с ее пороком сердца. И только тогда она вспомнила, что не видела вчера Саида. «А! – сказала она тихо. – Его убили». Сердце в груди набухало и ухало, делалось огромным, готовым разорвать грудь, и она радостно подумала о смерти. Без Саида у нее нет жизни.

Она легла на супружескую постель на сторону Саида. Подушка пахла им, и она уткнулась в нее носом. И запах Саида принял ее последний выдох.

Патимат первая спохватилась, что нет Фатимы, и кинулась в дом. Она повернула Фатиму и увидела, как изо рта ее вылетело облачко. А через исчезающее облако Фатимы на нее смотрел Шамиль, молодой, красивый. Патимат не могла оторвать глаз от него, и он протянул к ней руки, и она упала на них легко и освобожденно.

Олеся и Лейла хоронили Фатиму и Патимат. Народу было много. Русские женщины голосили и говорили, что лучшей семьи у них в поселке сроду не было – и накормят, и напоят, и спать уложат. Разговор сам собой перешел на то, что хоронить стариков – хорошо и правильно. Вон сколько умирают молодых. А эти чеченки, везет им, умерли, как выдохнули. И уже в случайном проговоре о легкой смерти рождалась зависть и злость. «Надо же, и смерть им лучшая». На кладбище крутился мальчишка с сумкой через плечо. Его карман оттопыривал пистолет, который он украл в лесу у пьяного милиционера. Мальчишке хотелось стрелять по орущим женщинам, он помнил запах крови, когда убивали Саида, помнил восторг убивания, но сейчас не знал, в кого выстрелить правильнее всего. Он подошел к тихому мирному Тузику, что лежал под кустом, и выстрелил в него прямо через карман. Пистолет бросил тут же.

Хотелось гордо встать и сказать, что это он убил собаку, ни за что, просто так. И не жалеет ничуть, потому что ему это понравилось. Другим пацанам, что убивали Саида, тоже понравилось. Они потом в овраге выпивали и рассказывали, как это было у каждого. Не получилось с первого удара с Саидом, но оказалось, что было самое то – добивать.

…Мальчишки долго сидели на поляне, пили пиво. И небо смотрело на них ясное и спокойное, будто оно и не видело ничего. Над слабым костерком летали бабочки – ну и отчаянные же, сволочи. Сгореть же – раз плюнуть, а летают, летают. Мальчишки забыли про смерть и кровь, стали просто мальчишками из железнодорожного училища. Они смотрели на отчаянных бабочек, слушали плачущих где-то собак. В этом плаче не было слышно стонов избиваемого на допросе милиционера, которого нашли на раз по пистолету, найденному рядом с собачьей будкой. «Как же ты, сволочь, бросаешь оружие?» И – в пах.