Галина Щербакова - Отвращение

Рахиль выздоравливала частями. Первой заработала рука. Однажды она взяла ручку и написала строчки:

Она забыла напрочь, чьи слова писала рука, но пальцы держали ручку грамотно, крепко. Вечером она сумела сама налить себе заварку. Через какое-то время на виске завихрился подраставший волос. Правда, он был почему-то совсем седой, но поворот его, даже некая лихость были прежними, почти как в молодости. И волосы, будто услышав зов вожака, забуянили, завернулись в колечки, глядишь – и шапочка нарядила голову, ну и что, что седая! Теперь это называется платиной.

Рахиль потихоньку узнавала себя. Совсем забыла, какая у нее ямочка на подбородке, провела рукой – своя, родная, ни у кого такой: левая половинка подбородка чуть меньше правой. Но вот к письменному столу она не подходила. Те строчки, что она написала на вырванном листке телефонной книжки, были написаны стоя, на кухне. Главный же стол, рабочий, пугал и отталкивал. На нем всегда стояли цветы и фотографии, лежали камушки Коктебеля, железно-задумчиво сидела на пне сто лет живущая в доме печальная черная лиса. В ней было столько скорби, будто она просила прощения за всех лживых и коварных вертихвосток своего племени. Когда-то из-за этой железной лиски Рахиль отказалась от горжетки, которую ей хотела подарить тетка. У лисы-горжетки была хищная морда, и стеклянные глазки смотрели с такой лютой ненавистью, что возникал вопрос о посмертной жизни мехов и чучел, о странной профессии чучельника и скорняка: кто они в системе передачи информации в мире? Отказавшись от горжетки, Рахиль была отторгнута от дома тетки, а она, садясь работать, клала себе на колени лиску, чтоб забыть ту страшную меховую морду.

От Боженки регулярно приходили письма. Были они нежные, теплые, она просила Рахиль не торопиться с работой, а окрепнуть как следует.

«Разве я тороплюсь?» – спрашивала себя Рахиль. – И что она имеет в виду под работой? Я ведь уже варю суп и вытираю пыль. Вчера я сама влезла руками в рукава пальто. Очень странное ощущение отяжеления. Где это я слышала? «Стали руки мои, как ноги…»

Она тогда испытала ужас от желания как бы встать на четвереньки. «Господи! Тебе же все равно. Сделай так, чтоб птицей отлетела…» Это Елена Благинина, – вспомнилось. Собралась с духом. Ничего не случалось, все в порядке: просто я первый раз надела пальто. Оно у меня из старого тяжелого драпа, да еще и на подстежке.

Ее навещали подруги с кафедры, соседки. Они рассказывали ей о злых чеченах, которые все захватили на рынках, о каких-то маньяках, которые бьют негров, о девочках, которые небрежно шагают с крыш домов. Из всего этого ее интересовали только девочки. Она долго после этого плакала, и муж – она этого не знала – ввел в беседы посетителей цензуру. Разговоры пошли клубничные, золотисто-шелковые, но все почему-то быстро уходили.

Однажды она проснулась со словом «хватит». Слово было небольшое, из шести букв, она их посчитала, потому что каждая буква уверенно сидела на ней и требовательно на нее смотрела. Самая большая хватка была у буквы «х». Она просто держала ее за горло, не давила, но держала, сцепившись концами.

– Поняла! – сказала Рахиль, и буквы ссыпались с нее с легким таким бумажным треском. – Я все помню. Нечего меня побуждать к действию. Просто я хотела понять причину. Хотела, но не поняла, значит, так тому и быть…

В этот день она взяла том писем Чехова и стала читать навскидку.

«Хорош белый свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм!.. Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше «чести мундира»… Нет, она не этого сейчас хотела от Чехова. Сейчас она поищет. Но глаза смотрели именно в эти строчки, тысячу раз ею читанные и выписанные несчитово. Это ведь было дело ее жизни, как здесь черным по белому: «Работать надо, а все остальное к черту».

На защиту она пришла вся в белом. Цвет ей катастрофически не шел, он ее как бы стирал с лица земли. Но кто ж из женщин сказал бы ей эту правду? Продавщица в магазине среднедорогого уровня цокала вокруг Диты зубом – ах, мол, и ах. Тем более что костюмчик, что называется, сидел. Это была правда. Он просто был фатально не к лицу.

– Повесите бусы или брошь, а можно просто шарфик, любой подойдет, чтоб заискрило.

Ученые дамы про себя отметили блеклость провинциальной барышни, испытав легкое удовлетворение от некрасоты другой женщины. Всегда приятно, что кто-то хуже тебя выглядит. А это был бесспорный случай. И он совсем по другой логике – логике жалости – автоматически поднял шансы защиты. Нельзя же, чтоб у этой бедняжки все было плохо. Пусть она окажется хотя бы умной.

У Диты же было хорошее настроение. Отличные рецензии. Оппоненты сулят ей полную победу и даже приглашение в Москву. «Столице нужна живая кровь. Мы тут, простите за грубость, слегка усохли, а вы в глубинке еще идете в рост».

Все шло как по маслу. И голос не садился, и петуха не давал, и зал слушал хорошо. И на какой-то пятой или седьмой минуте она стала различать лица в зале.

В первом ряду сидели трое. Две женщины и мужчина. Одна из женщин сидела, опираясь на палочку. Кудрявая седая голова и дымчатые очки. Она ее не знала, но почему-то встревожилась – кто она, почему сидит так близко, или она ее все-таки знает?

– Сними очки, – прошептала Боженка Рахили. – Пусть она тебя увидит.

Это было трудно – снять очки. Пальцы были негнущиеся, а дужки не хотели уходить с места. Пришлось их грубо сдернуть, так что заломило в плече. Боже, какое бессилие и мука! Даже такая малость, как очки, тебя сильнее.

Дита почувствовала острый сырой запах. Какая же сволочь сказала ей, что эта тетка лежит недвижимо, что ее существование бесполезно и она уже никто и нигде? Вот она – кто и где, даже закудрявилась, и смотрит на Диту прямо. А другая тетка держит в руках брошюрку, ту самую, ею оприходованную. Через полчаса – или сколько там у нее осталось времени – будет позор, провал, разоблачение. Потому что справа – теперь-то все ясно – сидит иностранка-славистка из Мюнхена. И она тут сейчас главная. Она ее опрокинет навсегда.

У Диты хватило духу твердо дочитать реферат, выслушать довольно бурные аплодисменты, и ей хватило паузы между докладом и обсуждением, чтоб выскользнуть из зала практически незаметно. Через час она была уже у касс Казанского вокзала.

Она не видела переполоха от собственного исчезновения, не видела, как в большом кабинете скрылась комиссия, и эти две из первого ряда, как сличались постранично две работы, а какой-то въедливый оппонент нашел в работе Синицыной целые куски других мыслей, которые доказывали не только плагиат, а и оригинальность рассуждений диссертантки, которые она могла бы объяснить, не исчезни так странно.