Галина Щербакова - Спартанки... блин...

– Это он? – спросила она.

– Да что вы себе напридумывали, Варя! – Но это был он. И теперь надо было, чтобы Варвара ушла. Но та не уходила и тупо смотрела на телефон.

В какой-то момент она как бы встряхнулась и пошла к двери, не сказав больше ни слова.

Марина крутилась возле телефона, но звонить почему-то не хотелось. «Я же обещала», – говорила она себе. «Я никому ничего не должна, – отвечала себе же. – Хватит на моем веку стремительных мужчин». И почему-то неожиданно и некстати заныло сердце о Никите, даже не о нем, а о том, как они тогда в учительской обнялись взглядом. Думали, что навсегда. Нет, Арсена она не вспоминала, выброшенный календарик сыграл какую-то мистическую роль в их отношениях. «Выбросите», – сказала она Элизабет, и та… И та выбросилась с балкона…

Почему-то это торкнуло. Случайность? Конечно, она… Что же еще… Какие могли быть у них линии пересечения? Но ведь от кого-то он ушел к ней, как потом от нее ушел к другой. Дурь! Миллионы мужчин и женщин совершают такой круговорот. Могла ли выстроиться между ней и Элизабет такая коварная конфигурация? Дурь! Это надо, чтобы всемогущий сверху так раскинул карты. И тут вспомнилось то, что напрочь забылось. Элизабет держит в руках календарик и у нее звенят браслеты. С чего бы им звенеть? Задрожала рука. Звенят, звенят браслеты.

Марина тоже помнит этот номер. Марина его набирает.

Он отвечает.

– Это Марина, – говорит она как можно более жестко и равнодушно. – Помнишь?

Это жалкое «помнишь» портит правильную ноту.

– Что-то с моими бывшими бабами стряслось, – отвечает он. – Вспомнили старика.

Ладно, она стерпит хамоватый тон и простит «бывших баб». Ей надо знать.

– Тебе звонила Элизабет! – не спрашивает, а утверждает она.

– Ах, Эльжбета! – смеется он. – Очень интересно, откуда ты знаешь про движения моих самочек.

– Элизабет погибла, – говорит Марина.

– Ни фига себе! А ты при чем? Душеприказчица? Дальняя родственница?

Невероятно. Он даже для приличия не выражает сожаления, не спрашивает, как… Самочка.

– Ты был последний, с кем она говорила.

– Серьезно? Ты что, была при этом? Свечку держала? На проводе висела?

– Нет. Догадываюсь.

– Оставь это при себе. Мне звонила какая-то дура из милиции или прокуратуры – я не в теме. Тоже задавала вопросы. Ну, какой вопрос – такой ответ. По телефону не убьешь. И из окна не выкинешь.

Значит, он знал. И тем не менее – самочка. Марина вешает трубку. Она сейчас Элизабет. И у нее дрожат несуществующие браслеты. Она так близко стоит от балкона. Если он и ей так сказал – «повадились звонить», «бывшие бабы» – ей, сильной, уверенной, самоуверенной… И тут Марина понимает, что не ее, слабую, а сильную Элизабет легче всего сбить с ног – такие не ожидают удара. Они от него обескураживаются. Ах, какое замечательное слово! Элизабет на минуту лишили ее куража, ее отваги, силы, с балкона шагнула слабая, немощная женщина. Обескураженный человек. Слава слабым. Они всегда имеют при себе соломку, чтоб подстелить, они заранее ни в чем не уверены, они ждут засады и нападения и сумеют спрятаться. Все подворотни ими просмотрены, а в сумочке лежит пшикалка в глаза.

Элизабет шла по жизни, как прет океанский лайнер, не ожидающий айсберга. Слабые же ездят на электричках, не садясь у окна.

Марина только не знает, что сама была айсбергом в жизни Элизабет. Что эта любимая ношеная-переношеная юбка годе сразила даму в прикиде из дорогого бутика, что браслеты звенели от гнева на несправедливость: это она, никакая с точки зрения Элизабет, вытеснила ее, когда ей так было хорошо. Не точный факт, но возможен… еще как!

Марина слабая. Она не уверена в себе, а потому считает нужным не звонить Алексею. Пусть был день счастья. Но никакой счастливый день не выдержит, если на него взгромоздить всю оставшуюся жизнь. Она выдергивает телефонный шнур из розетки.

Нина Павловна поит Алексея чаем.

– Ужасная война, – говорит она о Чечне. – Когда-нибудь этот позор будет вписан в историю России. – И без перехода: – Вы не волнуйтесь, что Мариночка не звонит. Она очень обязательный человек. Значит, что-то ей мешает. Трудно стало выживать. Посмотрите на нас. Два – или три? – поколения выросли в ожидании ареста и пайки. При великом застойщике не было арестов, только пайки. Рабочая или пенсионная. А тут людей взяли и развернули резко назад – и сразу вперед. Или поспевай, или умри на месте. Вот я жду смерти, а таким, как Марина, надо крутиться. В их издательстве оставили минимум работников, а работы стало больше. Она одна. Случись что… Ей приходится жить мощно, но осторожно. В ее редактуре выходят прекрасные книги, но она боится завтрашнего дня. Все боятся. Россия – страна не для людей. Для волхвов, странников, юродивых. Их может быть в России бесконечное множество, а людей работы, пахарей и плотников надо чуть-чуть. Мы народ мистический, не реальный. Слава наша в искусстве, в гжели, жостове, хохломе и прочих непременно индивидуальных вещах. Нам бы дружить с чеченцами, мы бы творили, а они оберегали бы творчество русских, его самобытность. А мы вообразили себя воинами, а мы захватчики-идиоты. Захватить и испоганить. Извините, мне просто не с кем поговорить. Расскажите о себе. Кто ваши родители?

– Мать чеченка. Отец русский. Их разбомбили в самом начале первой войны. Во мне два начала. Русское сильнее. Поэтому я здесь. Почему сильнее русское? Потому что мама обожала отца. Она в нем растворилась. Она знала наизусть не только Пушкина – это само собой. Тютчева, Гумилева, почему-то даже Хлебникова. Она в отличие от вас считала, что русские – самые великие люди на земле, что ей выпало счастье быть женой русского. Нас уже бомбили, а она говорила, что это гром, русские бомбить не могут. Я думаю, Бог ее пожалел, дав смерть сразу. Бомба попала прямо в родительскую спальню. Я в ту ночь был с девушкой. Чеченкой. И она мне кричала, что будет мстить за каждого убитого этой бомбежкой. Что русские – это пьяная свора недоумков, и я до сих пор помню ее взгляд, горячий до ожога. Она сказала: «Выблядки!» Слово-то непростое. Откуда ей было его знать? И я подумал, что, пока мы целовались, она твердила его, чтобы не забыть. На всякий случай. На этом слове кончилась моя молодость. Кончилось все. Слово содрало с меня кожу, И я стал наращивать другую, грубую, корявую, не знающую, что такое нежность и любовь. И тут вдруг мне показалось… Как говорила моя русская бабушка, что-то приблазнилось…

– Вы о Марине.

– Раз она не звонит, значит, не о ней. Я научился отрезать боль, чтоб выжить, и счастье, чтоб не оглупеть. Боль и счастье одинаково обременительны в мире, в сущности, животного выживания.

Она постелила ему за шкафом, на задней стенке которого был огромный лист календаря за октябрь. Ему показалось, что с календаря на него смотрит Марина.