Нэнси Уоррен - Соблазни меня

Я знаю, знаю, что ты идешь прямой и широкой дорогой, что не сделала ни единого серьезного промаха. Но жизнь сложна, ее нельзя подогнать под единую мерку. Думаю, было бы очень кстати, если бы ты побеседовала с сестрой о несовершенстве человеческой природы. А ты, Джиллиан, постарайся объяснить ей, что человеку свойственно ошибаться.

Вот и я совершил ошибку. Если вы читаете эти строки, значит, ошибка так и не исправлена. А между тем суть как раз и состоит в умении исправлять. Она лежит на другой чаше весов.

Однако я должен объяснить, а для этого придется вернуться на годы и годы в прошлое. В то, что для вас, мои девочки, всего лишь история».

Джиллиан возвела глаза к небу. Почему старикам непременно нужно выставлять молодежь дурачками? Разжевывать все до мелочей, словно иначе им ни за что не понять!

«Как вы знаете, накануне вторжения гитлеровской Германии во Францию я находился в Париже»…

Не будь письмо в один лист, Джиллиан просто сложила бы его и сунула в конверт. Дедушкины истории успели навязнуть у нее в зубах еще в детстве. Не то чтобы он плохо рассказывал, но мало кому понравится по сотне раз выслушивать одно и то же, а студенческие годы в Париже — его излюбленная тема.

«Надеюсь, вы помните и то, что у меня там был друг, Луи Вендом. Его семья, вполне зажиточная, среди прочего владела полотном Ван Гога. Помнится, мы любили обсуждать технику великого мастера за бутылкой доброго вина и неоднократно делали попытки скопировать шедевр, чтобы лучше понять блеск его гения. О, что это были за ночи! Вино течет рекой, и речи льются под стать ему.

Начало Второй мировой для нас прошло почти незамеченным. Опомнились мы только тогда, когда пошли слухи, что фашизм не признает течений вроде импрессионизма, что искусство Гогена, Пикассо и Ван Гога объявлено «упадочническим», а их полотна повсюду изымаются из музеев и картинных галерей.

Но худшим преступлением фашистской Германии стало то, что полотна эти подлежали уничтожению. Если к моменту падения Польши мы лишь касались в своих разговорах положения дел на фронтах, то к тому времени, когда война вплотную подступила к Парижу, мы уже не могли говорить ни о чем другом. Триумфальное шествие фашизма по Европе заслонило от нас тонкости живописи.

В конце концов Луи присоединился к движению Сопротивления, а мне, американскому гражданину, предстояла высылка из страны. При прощании Луи передал мне полотно Ван Гога на хранение с условием, что я его вывезу, а после войны, когда можно будет снова проводить ночи за дружеской болтовней и пить густое красное вино, я вернусь и привезу его назад.

Увы, мой дорогой друг не дожил до конца войны. Я честно ждал от него весточки, но никто так и не связался со мной по поводу картины, ни он сам, ни его родственники. Судя по всему, он унес нашу тайну в могилу. Не раз я мучительно раздумывал над тем, как поступить. Во Франции картина, должно быть, считалась погибшей в числе прочих. Как поступит французское правительство, если вернуть ее? Снова и снова я приходил к выводу, что не стоит спешить. Бесценное полотно, на которое я не имел никаких прав, оставалось при мне.

Если вы читаете письмо, значит, меня уже нет. Полотно теперь ваше.

Мне следовало вернуть его еще годы назад. Быть может даже, мне причиталось бы вознаграждение. Но что, если бы в моих мотивах усомнились? Если бы приписали мне алчность вместо великодушия? Тогда мое имя опорочили бы, а с ним и ваши имена.

Теперь меня нет, и вы вправе придать этой истории достойный оттенок. Скажите, что вы наткнулись на картину случайно. Моя репутация больше не имеет значения теперь, когда надо мной шесть футов сырой земли. Иное дело ваша. Знайте, что я был бы счастлив узнать, что награда пришлась вам кстати.

Будь я поэт, я бы сказал, что сердце мое все еще живет и что в нем по-прежнему трепещут листвой написанные Ван Гогом оливы. Но я всего лишь торговец антиквариатом и скверный художник в придачу. Мое сердце перестало биться. Но ваши — это начатый холст, который ждет завершения. От вас самих зависит, будет это шедевр или пустая мазня.

Любящий дедушка, Фрэнклин Джордж Форрест».

Дочитав, Джиллиан с минуту сидела в нерешительности, потом вскочила и, забыв про коробки, бросилась вон из дому. Ее переполняло желание поделиться информацией, а заодно и разделить неприятные мысли, что ей сопутствовали.

Но с кем? С Томом, с кем же еще! Том поймет.

Том думал о том, как трудно порой совершить единственно правильный поступок, но не совершить его, пусть даже под самым благородным предлогом, еще хуже, чем поступить неправильно. То, что он собирался сделать, могло стоить ему работы, а возможно, и любимой женщины.

Рассказ Джиллиан почти убедил его, что Эрик Мунн не убивал Джерси Плотника, и тем не менее он собирался обыскать дом, где Эрик теперь проживал.

«Не убивал» еще не означает, что не имел к убийству никакого отношения. Наверняка имел, причем самое непосредственное. Обыск мог увенчаться интересными открытиями, и уже только поэтому Том не собирался делиться своими планами.

Однако вышло так, что Джиллиан явилась к нему в кабинет как раз в тот момент, когда он уже готовился совершить намеченное, словно сами его намерения каким-то образом притянули ее.

— Привет! — бросил Том, надеясь, что у него не слишком виноватый вид.

— Привет! Реана сказала, что к тебе можно.

— Правильно.

Он встал из-за стола, подошел обнять Джиллиан и заметил, что она как-то странно выглядит. Лицо ее раскраснелось, взгляд блуждал.

— Что случилось?

Она открыла рот, подумала и вместо слов начала рыться в кармане. Оттуда не сразу появился изрядно помятый конверт.

— Вот прочти!

Том прочел письмо дважды, сначала мельком и с нарастающим удивлением, потом медленно, почти слыша, как части мозаики со щелчком ложатся на свои места, создавая цельную картину. Пока он читал, Джиллиан от нетерпения переминалась на месте.

— Где ты его взяла?

— Нашла случайно в кармане пиджака Эрика! Он висел в шкафу, под моим плащом… наверняка с той самой ночи. Я хочу сказать, с самой ночи убийства!

— И ты все еще утверждаешь, что твой бывший муж прохрапел всю ночь, ни разу не открыв глаз?

Судя по свирепому взгляду, не стоило дожидаться ответа. Времени на перебранку не оставалось.

— Скажи только — да или нет?

— Да! — отчеканила она.

Наверное, надо еще добавить, что он ей по-прежнему верит, но, во-первых, заверения начинали утомлять, а во-вторых, время рабочее и следовало делать дело. Но что потом? В конечном счете, он еще и мужчина, и если не приободрит любимую женщину, ему грош цена. Как бы высказаться так, чтобы одной фразой выразить все от начала до конца, включая самые пылкие заверения?