Анна Зимова - Без грима

– Ладно, я улажу все вопросы с театром, не переживай, – про себя он решил, что подумает об этом позже.

– Я и не сомневался, – голос Миши смягчился. – Может, отметим сегодня? Ты как?

– Знаешь, сегодня, наверное, не получится … – замялся он.

– К Майке своей, наверняка, собрался? Смотри – доиграешься. Пристукнет тебя когда-нибудь ее муженек, – жестко сказал Гришин и добавил, смягчившись: – Ладно, беги, жеребец. Увидимся в Москве. Сильно не напивайся.

Ну почему Гришину постоянно нужно его поучать!

– Хорошо, папочка, – съехидничал он, но Гришин уже повесил трубку.

Приняв душ и надвинув на лоб кепку-бейсболку, он поехал за Майей.

Очнувшись после наркоза, он обнаружил, что веки его больше не зашиты, а лишь забинтованы – оранжевый свет сменился на белый. Теперь боль, поселившаяся в нем, приобрела вкрадчивый кошачий характер. Немного подташнивало.

Рядом негромко переговаривались мужчина и женщина.

– Что с Майей? – спросил он, хотя и сам уже догадался. Кругом витал тот запах горя, который он не мог перепутать ни с чем. Точно так же висело что-то почти ощутимое на ощупь в воздухе, когда, вернувшись из академии слякотным апрельским днем, он услышал от мамы, что отец умер. По этому запаху – и по тому, что ему ответили не сразу – он понял, что Майи уже нет в живых.

– Она погибла. Это произошло мгновенно, – ответили ему.

Это был тот самый голос, который произнес «очнулся». Четкий властный голос. Доктор.

Он предчувствовал, что ответ будет таким. Значит, Майя умерла. Как такое могло случиться – с ней? Они ехали к ней домой, и она щебетала глупые и ничего не значащие слова, и щекотала его, мешая вести машину. А теперь она мертва.

– А тот, в другой машине? – спросил он шепотом, чтобы было не так больно.

– Тоже скончался.

Человек помолчал (при этом раздался тихий металлический лязг) и продолжил:

– Слушайте меня внимательно и не говорите ничего, вам сейчас не стоит этого делать. Игорь Сергеевич, у вас серьезные ожоги на лице и груди. Вам только что сделали плановую операцию. Необходим курс стационарного лечения.

– Сколько я здесь пробуду?

– Молчите. Голубчик, еще вчера я на вашем месте ставил бы вопрос так: «Пробуду ли я здесь хотя бы день?» А вы уже выписываться собрались. К сожалению, вы можете теперь никуда не торопиться.

– Понятно.

Он все еще не мог до конца осознать, что Майя умерла. Теперь, вероятно, будет суд, и если его признают виновным, то посадят в тюрьму. Марина узнает о его измене – скорее всего, она уже о ней знает. Вот только Майю это уже не вернет. Боль, крепко вцепившаяся в лицо когтистой лапой, мешала сосредоточиться. Ему казалось, что каждый момент он может потерять сознание.

– Сделайте ему укол обезболивающего, – попросил голос, и через секунду он почувствовал укол в сгибе у локтя.

Инъекция подействовала на него сразу и немного уменьшила боль. Но главное – она принесла ему относительное спокойствие, немного притупила страх. Он прекрасно помнил, как произошло столкновение, но его воспоминаниям не хватало выпуклости, объема. Они почему-то не имели эмоциональной окраски. Несчастье, случившееся с ним, сейчас виделось ему схематично и состояло лишь из одной причинно-следственной связи – они ехали к Майе на его «Мерседесе» и врезались в черный автомобиль.

Он понимал, что должен переживать из-за смерти Майи и из-за того, что сам пострадал в огне, но почему-то не мог полностью сконцентрироваться на своем несчастье. Мысли ускользали, не задерживаясь в голове. Он не испытывал паники. Скорее, его чувства можно было назвать легким недоумением. То, что с ним произошло, было ужасно, но непостижимым образом не беспокоило его. Он как будто застрял между сном и явью, не имея возможности перейти окончательно ни в одно из этих состояний. Теперь, помимо боли, он чувствовал еще и смертельную, всепоглощающую слабость. Его тело было абсолютно бессильным, неспособным даже на малейшее движение. Он очень устал. Сейчас он в полной мере понимал, насколько измотан. Эта усталость не была утомлением после перенесенного болевого шока – она накопилась за всю его жизнь и сейчас полноправно овладела им. Ему казалось, что его немного покачивает вместе с кроватью.

Он смежил веки. У вставшей перед глазами темноты был оттенок Майиного загара. От частого посещения соляриев Майя была очень смуглой – насыщенный, темно-персиковый тон ее кожи сгущался в ложбинке на груди практически до черного цвета, и из-за этого ее, в общем-то, небольшие выпуклости выглядели очень вызывающе. То, что Майя, как и он, была несвободна, не помешало их роману. Связь с ней совершенно не была ему в тягость – Майя никогда не позволила бы себе устроить скандал по поводу того, достаточно ли сильно он ее любит. Она вообще на все в этой жизни смотрела легко, и потому в ее обществе он всегда чувствовал себя весело и непринужденно. Они встречались почти три месяца, и за это время он не пожалел об их романе ни разу.

Он увидел ее впервые в тот день, когда ему сообщили, что он будет играть в «Слуге двух господ». Она сидела в театральном буфете за столиком одна и, слегка раскачиваясь на стуле, разговаривала с кем-то по телефону. Первое, что врезалось ему в память – открытые выше колена, загорелые до кофейного цвета ноги. Потом – подол ярко-синего платья с искрой. Он не успел еще толком разобраться – худа эта женщина или упитана, привлекательна или некрасива, и какого цвета у нее волосы, но почему-то сразу же подумал, что она станет его любовницей. Он как будто вычислил ее среди прочих, распознал по неуловимому, лишь ему одному известному запаху и теперь созерцал с удовлетворением победителя, получившего свой трофей. Вот она рассмеялась, и в воздухе рассыпался звон хрустальных колокольчиков. Кося на него удлиненным фиалковым глазом (тоже заприметила его), она все продолжала смеяться в трубку, но он готов был поклясться, что смеется она уже для него одного. Она тоже заинтересовалась им и вступила в тонкую игру знакомства. Вот она встала, расправила юбку, пахнув на него мимоходом ароматом цветов, вероятно, того же оттенка, что и ее глаза; подошла к окну, выглянув в него без нужды, чтобы продемонстрировать себя с тыла; вот почесала быстро-быстро оплетенной шнурками греческих сандалий одной щиколоткой другую – ненавязчиво являла себя напоказ.

– Хороша птичка? – перехватил его взгляд подсевший к нему Черемушкин. Черемушкин, которому Мельпомена улыбалась более доброжелательно, чем Лефортову, хронически играл в театре героев-любовников и в «Слуге двух господ» получил роль Сильвио.

– Кто это? – как можно более небрежно поинтересовался он. Он знал Черемушкина с первого курса академии, и прекрасно отдавал себе отчет в том, что язык у того был в равной степени невоздержан и остер.