Кристина Тарасова - Сердца. Сказ 3

– С тобой так и случилось?

Безмолвно соглашается.

– Ты не любил до Стеллы?

Упоминание её имени скребёт по мужскому лицу. Ян говорит:

– Думалось, любил, но то было напускным, тешущим, непохожим. Когда я узнал её, всё переменилось и после неё тоже. Когда увидел её – в момент понял, что сердце своё отдам и к её ногам брошу миры. А потерял по глупости молодого ума – перестал ценить и слушать, подумал: «всё вечно»

– Что ты почувствовал, когда увидел меня?

Усмехается. Незлобно, спокойно.

И признаётся:

– Я не увидел девушку мечты, как бы тебе хотелось услышать. Я увидел соперника по взгляду и уму, увидел конкурента и ослаб только по тому, как ты виртуозно дразнила собой. Влюбился я не сразу. В Стеллу – да.

– Как оказывается, первое впечатление – самое важное, – говорю я. – Интуитивно.

– Что почувствовала ты?

– С Гелиосом было спокойно с первой секунды. А про тебя я подумала: «тёмная лошадка».

Хозяин Монастыря ослабленно улыбается.

– Подам полотенце, – говорит он. – Прости, что ворвался. От такого плача самого скрутило.

– Ты угробил, Хозяин Монастыря, всё, что могло быть у нас.

– Даже несмотря на моё раскаяние?

Я просыпаюсь и мужской спины по другую сторону кровати не наблюдаю; слышу разговоры за дверью и занавесом. Монастырские дела идут своим чередом, лишь только приход клиентов остановлен. Скоро и это исправится, и кровь вперемешку со слюнями хлынет за красным балдахином, порок рассыплется по обсуживающим комнатам, и монастырские кошки вожделенно вздохнут. Скоро.

Поднимаюсь. Кран дребезжит и выплёвывает ледяную воду: лицо стягивает, а дёсны сводит. Непросохшее платье висит на перекладине в душевую; иду к комодам и избираю белую хлопковую рубаху и льняные брюки в горчичную клетку. Выпускаю на поясе ткань, а пояс по бёдрам едва застёгиваю; от монастырской диеты из питья и курева они наверняка вновь обтянутся.

Выхожу: Хозяин Монастыря сидит на своём привычном месте и никого более в кабинете нет; отмеряет меня спесивым взглядом и отворачивается.

– И тебе доброго утра, Ян.

Беседы, происходящие ночью, в ночи и остаются: о них никто не вспоминает при свете дня, к ним никто не воспевает и не обращается. А потому мы, свойственно предобеденному времени, спорим с Яном. Я восклицаю, что не вернусь в Монастырь.

– Ты уже здесь, – забавляется мужчина.

– Но должность должно сменить, – отзываюсь второпях.

Девочка в красном платье обошлась дорого из расчёта и имеющейся валюты, и человеческих жизней. Промах был более не допустим.

Ян подсобляет, что без мужа я никто и имени мне нет, и разочарованно качает головой. Я же плююсь наперерез:

– Очень знатно! Никто…! И много лучше, чем зваться твоей.

– Прекрати язвить! – пыхтит Хозяин Монастыря. – Язва женщину не красит.

– Вот и славно, ибо красота расцветает с любящими.

От собственного нетерпения Ян замахивается и кулаком соскабливает покрытие стола, после чего ладонью сносит принесённую по утру почту. Письма разлетаются по кабинету.

– Разумно, Отец, – швыряю напоследок и вязну в – некогда его – спальне за занавесом. – Дальновидно и умно.

– Сучка, выучившаяся старому наречию и огрызаться.

Ян ругается. И ругается на упомянутом огрызке языка, отчего я могу лишь всплакнуть или расхохотаться, ведь понимаю каждое проклятие, замечание и адресованное мне имя. Хозяин Монастыря много месяцев не слышал от меня этого колючего и насмешливого (хотя должного выражать уважение и почтение) обращения. Он собирает письма (не без причитаний), я же скоблю взглядом инжир (не без ментальной тоски). У меня не получилось дать то, чего не хватало его сердцу, не удалось восполнить прореху души), хотя роль избрала соответствующую и значимостью себя окрестила соответствующей. Должна ли была я? – вопрос другой. Ведь с Богом Солнца всё складывалось само собой, словно бы всё подталкивало и сопутствовало, словно бы помогало извне. С ним было легко…он позволил в силу своих накопленных лет, знаний и опыта вкусить эту лёгкость и увязнуть в забытье. Резиденция Солнца и в особенности сад её – чистый морфий.

– Во что ты вырядилась? – восклицает Хозяин Монастыря, врываясь в спальню. Находит меня за перелистыванием брошенной у комода книги. – Что на тебе?

– Не признаёшь собственную одежду? – уплываю от ответа и вместе с тем напираю им. – У тебя проблемы с головой, Ян. Что очевидно.

– Что очевидно, – соглашается он. – Если согласился тебя терпеть.

– Не терпи.

– Это моя рубашка и мои брюки, верно?

Спрашивает укоризненно и растеряно одновременно; это вообще возможно?

– В чём твоя проблема, Ян?

Мешкает, размышляет. Подбирает слова.

– Люди подумают, что мы спим друг с другом, – как вдруг объявляет Хозяин Монастыря.

– Разве это не так? – отвечаю я, припоминая прошедшую ночь.

Вот только значение слов различно: без возлежания в привычном для Монастыря контексте, мы по-щенячьи жались друг к другу спинами и дремали. В самом деле щенки. Обиженные, младые, ещё невыученные жизни, но наученные нутром обнажать оскал и щуриться, когда некто посягает на заветную кость.

– Ты поняла, о чём я.

Не ругается, а – наоборот – меняет интонацию. Словно бы прогибается. Желает, чтобы я пошла на уступки?

– Не заставляй это объяснять, – молит Хозяин Монастыря.

– Будь добр, – бросаю холодно и с тем отбрасываю книжонку в мягком переплёте, перешитую и переклеенную ни единожды. – К слову, так себе чтиво.

– У нас будут проблемы, Луна. Особенно, когда в пантеоне узнают, что случилось с Гелиосом. Люди сопоставят и додумают, не увидев тебя подле мужа, а увидев в Монастыре.

– В твоих брюках.

Мужчина вздыхает:

– Не раздражай.

– Просто произнеси это, Ян.

– Что?

– Что я в твоих брюках. Произнеси, признай, прими – станет легче.

Наступает и хватает за горло, придавливает к спинке кровати и воет:

– Затряхнуть бы тебя прямо здесь и прямо сейчас, возомнившая себя богиней деревенщина.

Страх не обнажаю, отталкиваю руку и нарочито смеюсь:

– Сколько же у нас общего, правда?!

Хозяин Монастыря взвывает и выдаёт:

– Как тебя терпеть? Как тебя терпел он? Тебя же хочется задушить, Луна!

– Ему тоже хотелось, – парирую следом. – Но не задушить, а придушить. Это возбуждает. Рассказать тебе об ощущениях?

– Закрой рот. Слушать невозможно.

– Оставь меня одну, Ян. Так привычней.

Исполняет прихоть: остаюсь одна и так в самом деле привычней; хотя одиночество ощутимо даже в компаниях. В шумливых компаниях оно особенно ярко.

Покидаю хозяйскую спальню и хозяйский кабинет и нахожу швейку, которая сидит в одном из подвальных помещений и отпаривает костюмы послушниц. После обедни женщина подаёт мне платье. Бюстье и высокие брифы из нежнейшего атласа, вымоченные в чёрном цвете, а поверх – вшитая накидка из батиста, с обтягивающими рукавами и многочисленными шлицами по юбке.