Галина Щербакова - Вспомнить нельзя забыть

Случайно увидела открытку, что бабушка сунула себе в сумку.

– Один мой старый знакомый, – сказала Анна Петровна, – предлагал тебе работу – рисовать открытки. Они прилично платят художникам. Но нам это зачем? Мы не бедствуем, чтоб пользоваться детским трудом.

Она еще договаривала эту неудачную фразу, а Оля уже сказала напористо и даже зло:

– Я попробую. Какой детский труд, бабуля? Мне двадцать один год, я уже, считай, тетка. Понимаешь, тетка!

С этого момента все пошло не так. Оля нарисовала несколько открыток, и их взяли. Она сказала, что в школу больше не пойдет. Что ей делать вместе с этими подростками-недоумками, у которых не хватило ума для обычной школы? Она стала замкнутой, но одновременно и дерзкой. В какой-то момент бабушка даже ощутила жгучее дыхание нелюбви. Боже, за что? Оля почти не выходила из комнаты, то рисуя, то смотря телевизор.

А однажды сказала:

– Свози меня на могилы мамы и папы.

…Жухловатая бузина-старушка и скромный белый камень в маленькой оградке, такой, можно сказать, одноместный упокой. На белом камне смутный портрет женщины лет тридцати и мужчины (карточки по отдельности), красивого, с трагической прокладкой седой полосы слева над ухом. А под ними надписи: «Евгения Алексеевна Круглова (1962–1999)», «Николай Иванович Круглов (1951—)». Дальше на камне все отвалилось, замазано, заляпано… Хотя пришедшей Оле известно, что они оба погибли в один день. И надо позвать гравера, чтобы он поправил отвалившиеся куда-то цифры. Или нет: она решила сама сделать надгробную надпись, но как-то закрутилась и отложила на потом.

Ах, эти вечные «потом» и «завтра», никогда не ведающие тайн сиюминутного времени. Времени «сейчас». У этого времени столько возможностей помешать тому, что «потом» и «завтра».

Так было и в этом случае.

У Оли маленький складной стульчик, отданный тетей Мариной для кладбищенских походов. Посидев у большой могилы, она переходит к той, что рядом, уже осевшей, без памятника, с простым деревянным крестом, без фотографии, с грубой железной табличкой. Здесь уже год тому назад она похоронила бабушку.

Тут она плачет. Потому что без бабушки у нее не получается жизнь. Какая замечательная солнечная квартирка была у них, когда она вернулась из больницы. Какая сирень билась в окна на следующий год. С бабушкой было не страшно. Она устроили ей веселую «экскурсию» по пропущенному времени.

– Он был такой маленький, худенький мальчик. Премьер… Я его даже жалела. А однажды он взял и сказал нам все: что страна несостоятельна, что все в глубокой заднице… Но я-то не в ней. У меня работа, заработок. За мной мужчины ухаживают. И пока я смеялась тому, как пытается меня напугать сопляк-мальчишка, люди уже вовсю, как говорил еще мой дедушка про всякую панику, разбирали «мыло, свечи, керосин». Я вышла в магазин, а там другие цены. А лица, ты бы видела эти лица… Я такие видела дважды – в пятьдесят третьем и девяносто третьем. Возник подкожный страх. Это когда не просто «я боюсь», это когда завтрашний день – как ночь. Ну, ничего, мы народ бывалый. Перескочили. Потом новый президент, тоже из маленьких и худеньких. Я у тебя бабушка хоть и сильная, мужиков предпочитала тоже сильных, крупных, мощных. Хотя… что там говорить-разговаривать, если дедушка твой был костлявый и сутулый, без всякой мышечной силы, а я любила его без памяти. Это к тому, какая я у тебя противоречивая, не сказать, потому не бери в голову. Главное, ты живехонькая и здоровенькая. Ровно на столько, сколько проспала, дольше проживешь. Срок жизни, он ведь записан. Я буду жить, как моя мама, до восьмидесяти. Еще надоем тебе до смерти.

А умерла на следующий год после Олиной выписки, когда расцвела сирень. Она открывала вечером окно, чтобы пустить оглушительный запах, потянула изо всех сил носом и упала грудью на подоконник.

– Ты что, бабуля? – спросила Оля, думая, что та высматривает из окна шкодливого кота, который любил, подцепившись на оконных решетках, подглядывать их жизнь и шипеть, если ему стучали в стекло. Он не боялся их, он был свободный и гордый зверь, и ему принадлежали решетки, окна, двери и, возможно, даже люди.

Тогда Оля думала, что тоже умрет. Потеря была невыносима, сильнее самой страшной боли. Ей ли не знать?

Тетя Марина проявила чудеса скорости, обменяв уже двушку на однокомнатную недалеко от себя, вручив Оле сберкнижку с доплатой, вместе с которой были и деньги от прошлой квартиры, которые бабушка экономила и держала для внучки, но боялась класть в банк, предпочитая банку.

– Бери помаленьку, – сказала тетка, – на свои тебе не прожить.

В квартире пахло скорым, на быструю руку ремонтом. В первый же день в дверь постучал кот. И в темноте ей показалось, что это тот, которому принадлежало все, с бывшей квартиры. Оказалось, другой. Но тоже наглый и себе на уме. Она дала ему колбасы и воды. Он долго смотрел на нее и вдруг сказал: «Мое…» И стал ходить по комнате, почесываясь об углы и ножки мебели. А потом улегся мордой в олин ботинок. И больше не ушел. Оля звала его «Мой». Коту имя нравилось. Он вытягивался в длину, потом делал верблюжий горб и прыгал ей на колени, урча, как вполне полноценный моторчик.

Жизнь постигалась методом проб и ошибок. Она стала ездить к бабушке на могилу, потому что там естественно было плакать. За неделю накапливался ком. Он был редкостно сложным по составу. В него входило и человеческое непонимание, и стоимость куска мыла, и одиночество, и детское желание ласки, и непонятная новая гламурная жизнь, которой дразнили журналы, и желание встать на шпильки и неумение на них стоять, и пространство времени, которого она боялась, и тоска по любви, потому что она приходит – не звали и обязательно. Независимо от войн, травм, дефолтов и даже смерти близких.

Почему-то она стеснялась траурных одежд, которыми ее щедро одарила тетка для походов на кладбище. Инстинктивно она боялась быть отмеченной в чужом глазу. Ей было спокойней слиться и потеряться в толпе.

Выплакавшись у бабушкиной могилы, она возвращалась домой как бы утешенной. Она пила чай, поставив перед собой книгу, слушая, как шумят во дворе дети, помня собственный визг на вздымающихся качелях. Слушала кота. Какая-то совсем другая, не ее жизнь. Папа, мама… Машина, на которой они едут на Клязьму. Нет, она не будет об этом думать. Сколько раз она пыталась вспомнить, куда и зачем они ехали тогда .

Она берет альбом для рисования, который носит с собой на кладбище. Она художница-минималистка. Травинки, травинки, желтый лист, упавший на землю раньше срока. Умер, бедняжка, скрюченной смертью. Падая, он насел на стеблину вымахавшего сдуру осота-чертополоха, там и застрял. Жизнь и смерть в объятии.